Я кивнул.

Подкинул в топку сухие дрова, увеличилось пламя, стало быть, в землянку сильный жар хлынул, и я посмотрел на градусник, видневшийся из камеры через узкое стеклышко. Ртуть подымалась по столбику. Восемьдесят градусов, девяносто, сто, снова восемьдесят.

Вышел из полуямы по ступенькам и с другой стороны крикнул напарнику:

- Сухих подбрось! Огня мало!

- Успеем! Не торопись. Осиновые кругляки попались. Отдохни. А мы при чем тут? Начальство о сухих не позаботилось!

На градуснике - сто, сто десять. По песочным часам прошло пять минут. Трубы, разумеется, накалены, горячий воздух добирается до рубашек, висящих на кольцах, проник в рукава телогреек. "Не пережарить бы, не сжечь чего-нибудь". До меня одного старательного зека сняли здесь с работы сгубил узел одежды, близко подвешенный к раскаленной трубе.

Красавица явилась, когда мы выгружали одежду из камеры - было градусов семьдесят на термометре, а следом за ней вошел бывший грузинский нарком Лева, нырнул в мой полуподвальчик и закрыл двери. Я подумал: "Сгорят" - и поубавил жар в печке. Боялся дежурняка, считал минуты, выскакивал по ступенькам наверх - оглядеться. Опасное занятие, но как без него, если не хочешь голодать? Отказать Леве - это поссориться со всеми поварами, а они добьются - потеряю дезокамеру. Придурки крепко спаяны между собой...

Появился заведующий баней Шишкарев Федор Иванович. С порога громко спросил:

- Дела идут? Держишь температуру?

- Держу. Дрова сухие.

- Будь молодцом. - Он спустился по ступенькам ко мне, заглянул на термометр за стеклышком в камере. - Бабенку потеряли. Ускользнула. Могут к тебе сунуться.

- У меня не бывают бабенки.

- Да я так, на всякий случай. - Он поднялся по ступенькам и что-то кому-то сказал.

Красавица высунулась из жарилки мокрехонькая, но я спятил ее и захлопнул дверь, выпустил, только когда убедился в том, что Федор Иванович ушел.

- Господи! - сказала она. - Пот градом. Дайте глотнуть воздуха! Жарища. Умереть можно. А что, наших еще прожаривают? Обалдела. Пекло!

- Сматывайся живо. Схватят - платок потерян, скажи. За платком прибегала.

Выбрался из камеры и Лева со своим пиджаком в руке, с мокрым лицом, похожим на сталинское.

- Успела она убежать? Обливаюсь! Просил сквозняк. Сколько на градуснике?

- Пятьдесят пять. А у вас на полу было примерно тридцать.

- Там еще кто-то пыхтит. До жути темно.

Появился дежурняк из вольняшек. Я обомлел, ноги подкосились. "Ну, влип. Конец".

- А ты чего здесь, Лева? - спросил он.

- Лечебные ванны. По совету доктора накаленным воздухом ревматизм изгоняю из суставов. Очень помогает.

- Знаем. Но ты принимал бы суховоздушные ванны, когда мужики моются, а не бабье. Слушай, банщик. - Дежурняк обратился ко мне. - Потеряли шалашовку. Хитрая сучка. Черненькая, курносенькая. Носила вещи. Как сквозь землю провалилась. А ты, Лева, уходи от греха подобру-поздорову.

- Виноват. Исчезаю. Болели суставы. Ночь не спал. Дай обсохнуть маленько.

Дежурняк погрел колени у топки и ушел, а Лева сказал мне:

- Так и объясняй всем насчет меня. И самому зав. баней... Утром зайди на кухню пораньше.

Был лишь только подъем по лагерю, к раздаточным окошкам еще не успели подойти за баландой, а я уже появился здесь. Лева дал мне густую баланду и два маленьких пирожка, которые по одному давались на общих работах только тем, кто выполнял норму на 120 процентов.

Конечно, женщины не часто мылись, и Лева скучал о своей красавице. Порой случалось ей вырваться из женской зоны, и она спускалась в мой полуподвал, а я отправлялся на кухню за Левой, а потом дежурил у дверей дезокамеры, и при виде вольняшки охранника немедленно предупреждал их словом: "Атанда!", означавшим приближение опасности.

- Только не впутывать меня, - отнекивался напарник. - Ты запустил, ты и выпускай. Отгораживаюсь.

- Но и ты не безгрешен.

- О себе заботься.

Кроме пирожков у меня неожиданно появился еще прибыток. Заключенные из местных получали в передачах сырую картошку, а сварить ее было негде. А у меня - печка, дрова.

Однажды несмело заглянул мужичок с котелком.

- Свари, будь другом, возьмешь пару крупных. В бараке не разрешают, да и всех не угостишь. На маленьком огоньке. Не заметят.

- Только не торчи тут.

Я разжигал мелкие дровишки в печке, и мне доставалось две вареные картофелины.

Вскоре я стал хранить под своим топчаном и передачи некоторых зеков.

В мою половину дезокамеры медленно по ступенькам спустился заведующий баней Федор Иванович Шишкарев, выбритый, в отглаженной курточке, при галстуке, в начищенных ботинках. Галстук на зека я здесь только у него и видел за много лет неволи. Немалое прощалось Федору Ивановичу, может быть, потому, что к нашей бане он "прирубил" завидное отделение для вольняшек "дворянское", как мы его называли. И банщик для вольных содержался особый бровастый Алиев, мастер попарить веником важного начальника, помять его вялые мышцы.

- У вас всё в порядке? - спросил Шишкарев меня. - Трубы, дрова? Не люблю мыть баб. В своей бы им зоне баньку поставить. Придурки нагрянут, попрятают блядушек. Увели ее, укрыли, а я при чем тут? Я не охранник, мое дело - вымыть горячей, прожарить. Надоело. Устал. Новостей давно нет. Должны бы нас освободить после войны. Ты как думаешь? Смеешься?

Я угостил заведующего баней вареной картошкой, сказал, что отдохнул здесь после общих изнурительных работ.

Мы разговорились. Он донской казак, бывший белый офицер, уверял, будто бы поблизости от Кяхты или в Наушках с 1937 года строил железную дорогу в Монголию и в одной бригаде с ним был шолоховский Григорий Мелихов.

- Он выдуман, - сказал я.

- Как же так выдуман, когда он был со мной? Чернявый, с большим носом, гонял тачку с землей. А в другой бригаде где-то, слышал я, вкалывал Давыдов из его романа, но в этом не уверен.

Я заметил, что зеки часто рассказывали, будто видели они где-то в лагерях знаменитых писателей, ученых, врачей, взятых по "делу Горького".

- Брали за происхождение, - убеждал Шишкарев. - Чуть не сплошь донское казачество посадили, а уж тех, которые были в белой армии... - Он махнул рукой. - Мелихов у красных командиром не был - это придумал Шолохов. Писателя зажали в клещи, но в то же время и приласкали, и он от страшной правды о казаках оставил в книгах рожки да ножки. Как было? Сперва распорядились уничтожить казачество. Поголовно расстреливали. Потом кто-то объяснил доморощенным и приезжим палачам, что казаки - это те же крестьяне - Дон, Кубань, Терек, Урал, Сибирь до Китая. В казаках были и башкиры, татары, даже раскольники. Что делать? - Федор Иванович подтянул узелок галстука. - Садить в тюрьмы? А при царе тюрем построили мало. Погнали в лагеря под открытое небо, за колючую проволоку.

Шишкарев помолчал, обвел глазами тесноту коридорчика и вдруг спросил:

- А как жили казаки? Свобода! Станичный сбор большинством голосов решал всякие дела. Атаман за порядком наблюдал. Уйма хлеба, скотники - и дед и отец. Своя лошадь, свое обмундирование, а винтовка и сабля - от казны. Во многих станицах грамотность являлась обязательной. Теперь если подряд неурожай два лета - неизбежная голодовка, а тогда запасы зерна в станичных амбарах...

- Бывали запасы, - согласился я, - а как не стало их, в селе у нас из такого амбара клуб устроили - веселиться бросились.

Шишкарев опять вернулся к разговору о шолоховском герое. Будто бы он в лагере с настоящим Гришей Мелиховым в одной бригаде шпалы укладывал на Монголию.

- Ветер. Стужа, - рассказывал он. - Холодный дождь. Гоняем тачки с землей, а над нами висит лозунг - по красному кумачу белые буквы: "На трассе дождя нет!" А он идет... Косточки казачьи остались там. Выжили кто? Сапожники, портные, парикмахеры, пекаря, повара, а не работяги...

- Помню, обнаружили сыпняк. А дезокамеры нет. Мелихов предложил бочку, как было в войну.