Когда Вера уходила, я шутливо хлопнул ее по попке, чтобы развеять в ней излишний полусонный испуг. Но сам я еще долго не мог прийти в себя. Потом мне еще, конечно, снились кошмары. Особенно после высосанных алкоголем дней. Так бывает. Но такого ужаса я больше не испытывал никогда и надеюсь не испытаю. Это не было сном в нормальном его понимании. Я ощущал себя наяву. Хотя наяву в этот момент не был. Я слышал, какие звуки издавал, хотя старался воспроизвести совсем иные, я понимал, что мне удается лишь чуточку пошевелить пальцами рук, а не стучать и хватать ими во всю, как этого на самом деле хотелось. Я не владел собой, но осознавал свое существо. Я был в полном сознании. И поэтому это был самый страшный сон, который не был при этом сном.

Начало

Вера все чаще стала где-то пропадать. Приходила домой поздно, но я не устраивал сцен. Я ждал, с мазохистской радостью наблюдая прогрессирующую болезнь – порок.

Странность мужчины в том, что он всегда хочет сделать из своей женщины клушу, наседку, потакающую всем прихотям петуха, тихую и скромную хранительницу очага. Когда же женщина становится таковой, мужчина бросает ее, рыская в поисках женщины-Вамп.

Я наблюдал, как ее снедает червь сладострастия, смотрел на это так, как смотрят на изуродованные трупы в морге – отталкивающее, пугающее зрелище, но при этом странно манящее. Понимая, что конец близок, я хотел напиться ею до тошноты, словно водой, которая может быть живительной влагой, а может служить средством, провоцирующим рвотный рефлекс. Но рвоты не было. Я пил и пил, будто дырявый. Наслаждаясь безвкусным вкусом воды, я мучился, что не могу напиться. Она видела мои мучения и все понимала, но ничего не могла и не хотела делать. Как я уже говорил, если Вера отдавалась чему-то, то отдавалась до конца. Было жутко и невыносимо притягательно смотреть в ее глаза – похоть и страх плавали в них.

Я начал пить вместе с ней. Когда ее не было, пил один, пока она не ушла совсем.

Проститутка

Вышел на улицу. Идет дождь. Холодный мерзкий воздух пронизывает скелет насквозь. Проститутки, как всегда на моей теперешней улице, морозят ляжки, предлагаясь клиентам. Купил бутылку коньяка, три пачки сигарет, один лимон. Вернувшись домой, нарезал лимон несоразмерными дольками. В лицо брызнул кислый сок. Первую рюмку наполнил до краев и залпом осушил, не закусив.

Комнату заполнил голос Ника Кейва. Я пил уже не спеша, глубоко затягиваясь крепким табаком. Писал стихи. Думал о Вере. Хмелел. Смотрел в окно. Остаться в этот вечер одному и, задыхаясь пустотой, пить? Такой расклад угнетал. Появилась пьяная потребность в каком-либо человеке, причем в неизвестном. Нет ничего интереснее для пьяного мужчины, чем женщина, особенно падшая. Снова вышел на улицу, чтобы снять проститутку.

Когда мы вошли, она стала озираться с напускным безразличием и еле уловимым опасением. Говорила громко, неумело материлась. Меня это забавляло. Потом, как будто успокоившись, охотно согласилась выпить со мной. Порывалась раздеться. Я остановил ее. Наконец я смог хорошо разглядеть свою покупку. Несмотря на густо нанесенную косметику, было понятно, что ей не больше восемнадцати, хотя она уверяла, что ей, якобы, двадцать два. Белые волосы с черными непрокрашенными корнями походили скорее на некачественный парик, и все-таки она была вполне привлекательной: тонкий остренький носик, длинные реснички, в меру пухленькие губки. Пропорционально сформированная фигура пробуждала интерес. Говорили мало. Она шутливым тоном задавала банальные вопросы – я односложно отвечал. У нее был раздражающий писклявый голос.

Я думал о том, зачем она здесь. Я знал, что если спрошу, почему она ступила на столь нехороший путь, то услышу полувыдуманную историю (у каждой проститутки есть своя история для таких случаев). Историю о том, как ей, бедняжке, тяжело живется с пьющими родителями, о том, как над ней кто-то надругался, или, не дай Бог, о ребенке, которого (по понятным причинам) нужно кормить. Таких историй неисчислимое множество, но в своей сути они все одинаковы, пропитаны слезами горечи и сожаления.

Тошнит от ремарковской романтизации шлюх. Помню еще со школьной скамьи, дискутируя по поводу не безызвестной Сонечки Мармеладовой, я всегда говорил, что она – блядь, невзирая на все сантименты великого русского писателя. Просто это не так уж страшно, чуть-чуть обидно, чуть-чуть неприятно, а потом уже совсем хорошо. Какая трагедия! Несчастная судьба дочурки-жертвенницы, которой легче раздвинуть ноги и получить удовольствие (или неудовольствие), нежели долгими вечерами корячиться, моя оплеванные подъезды. Там, где есть работа проститутки, всегда найдется и другая работа, надо только хотеть ее найти.

…Медленно продвигаясь теплой, немного вспотевшей рукой по нежной в мелких пупырышках коже… с внутренней стороны бедра… от колена… Все выше и выше, пока не уперся в конец ее влажного начала.

Маленькие округлые груди вздрагивали при каждом прикосновении, так вздрагивает кошка, когда ее спящую потревожишь. Она была скована и стеснительна, выдавало лишь тихое прерывистое дыхание, дыхание молодой женщины. Красные губы вытягивались, и выворачиваясь складывались в букву «О». Несколько раз мне почудилось, будто за ее тихими стонами скрывается плач.

Я позволил ей принять у себя душ. Без краски она оказалась красивей. Захотелось оставить ее у себя, но ей уже было пора.

Разболелась голова. Выветрился алкоголь. Выпил еще. Вспомнил о Вере. Пытался писать стихи – не вышло, слишком пьян. Напивался все больше и больше. Выпил все, что было. Вышел на улицу. Дождь смешался с мокрым снегом. Ботинки утопали в земляной жиже. Хотелось встретить эту девушку и все-таки позвать к себе. Но ее уже нигде не было видно: наверное, купил кто-то еще.

Я приобрел две бутылки мерзко-приторного вина и вернулся к себе в конуру. Курил. Пил. В голове образовалась невкусная масса из мозгов и дерьма.

Обрывки фраз, фотографии глаз, чья-то смерть. Так хочется, чтобы сейчас в дверь постучала Вера. Никто не стучал. Не допив вино, я упал на свой мертвый диван и уснул недолгим алкогольным сном.

Благородство

Вечер. Дождь. Грязь. Низкое небо. Деревья обнажены. Чертово межсезонье. Кривобокие гнойно-желтые и кроваво-красные «хрущевки» равнодушно наблюдают за нашим провинциальным бытием. Русские парни в кепках и спортивных трико, их девушки с грязными волосами и надписями на сумочках вроде GUCCI и PRADA. Мы с Димкой забрели в убогий кабак со странным названием «Гнев совы». Там сели за липкий стол. Заказали водку, селедку, хлеб и апельсиновый сок. Это заведение напоминало хлев. Дюжина столиков. По периметру вдоль стен были также стоячие места. Почти все были заняты. Полупьяный развязанный сброд. Играла музыка. В основном англоязычная попса. Женщин было немного. Лишь три официантки, одна из которых стояла за баром, наливая алкоголь, две другие обслуживали скот вроде нас. Были еще две девушки, не слишком красивые и не слишком ухоженные. Гламурные барышни в подобные места не захаживают, их настоящие GUCCI и PRADA контрастировали бы здесь так, как белый человек в «черном квартале», или, наоборот, темнокожий в Сибири. Мы сидели с Димкой, говорили о чем-то и пили тепло-противную водку. Время от времени к нам подходили какие-то парни – знакомые Димки, пожимали нам руки, спрашивали, как жизнь. Я не знал этих людей. Да и не хотел их знать. Мне было плохо. Я думал о Вере. Я скучал по ней. Не понимал ее. Злился на нее и на себя, за то, что не могу просто отпустить эту ситуацию. И я говорил об этом Димке.

– Да, эти кабаки и бабы доведут нас с тобой до цугундера, – отвечал он.

– Кажется, эта фраза была в фильме «Место встречи изменить нельзя», да? – спрашиваю я.

– Ну…

– Кстати, – говорю я, – цугундер – это типа тюрьма, на жаргоне. А вообще, знаешь, я прочитал, что это слово пришло к нам из немецкого языка по созвучию и означало «сотню палочных ударов».

– Короче, цугундер – это нихера хорошего, я понял, – сказал он.