–Устроил себе там лежанку, сена, тряпок, старых одеял наволок. Говорит, что там тепло. А что ему? Он зимой не раздевается никогда, ходит в шапке, да старых польтах материных. Так и спит. Ему все равно топить хату нечем. Чудно, но не болеет никогда Шурка в погребе этом.

– А что же он ест?

–Печурка маленькая в летней кухне. Для неё много дров не надо. Чаю себе сварит, картошки и сыт весь день. Он пенсию получает, как инвалид детства. Получает, да и высаживает всю на конфеты. Недоел в детстве. Жизнь у него плохая была. Сожитель материн лютовал сильно. Бил и его и мать, пока самого дружки в драке не подрезали.

– Занеси Шурке молока, если туда пойдёшь.

Татьяна налила банку тёплого ещё молока и положила в пакет хлеба.

Шуркина хата выделялась своей кособокостью и бурьяном во дворе. Посреди двора стояла телега, груженная старыми табуретками и тряпьём.

Клим подошёл к дому: крепкая ещё дверь была закрыта на палку. В углу двора находился щелястый сарай, в котором, судя по запаху, располагался кабан. Клим заглянул в дыру и отшатнулся. На него в упор смотрели злые свиные глазки в белёсых ресницах. В остальном на свинью животное походило мало. Это было тощее сооружение с обвисшей до земли грязной кожей и длинными жёлтыми клыками. Чудовище, по старости разучившись хрюкать, издавало зловещие хриплые звуки.

– Чем же он его кормит, если самому особо есть нечего? – подумал Клим.

Возник Шурка с охапкой лопухов. Он испуганно смотрел на гостя, стараясь разобраться, что этот сердитый человек делает возле материнской свиньи. Кабанье меню не отличалось разнообразием, и животное с остервенением набросилось на траву.

– На, вот, тебе Татьяна молока передала.

Шурка обрадовался гостинцу: налил кошке, остальное выпил разом и лишь потом начал жевать хлеб.

– Я дом твой буду рисовать.

Дурачок нахмурился, пытаясь понять, что же теперь будет происходить, хорошо ли это, и что в связи с этим делать Шурке.

– А почему ты кабана своего не съешь?– спросил Клим и тут же пожалел об этом.

– Нельзя! Нельзя! – почти закричал Шурка. Нельзя кабана есть! Это мамин кабан. Мамин! И заплакал.

Беседа с дураком в планы не входила. Надо работать.

Клим устроился за домом со стороны поля, собираясь помимо хаты прихватить кусок дырявого забора и колодец.

– То, что надо!

Выбрал ракурс, открыл этюдник. Шурка пришёл, сел рядом на землю. Кошка расположилась в ногах. Удивительный какой-то альянс. Обычно кошкам никто не нужен, они сами по себе. А тут: надо же… по пятам ходит. Шурка, затаив дыхание, внимательно наблюдал за тем, как создавалась картина, иногда тихо смеялся, когда улавливал сходство со своим жилищем.

Клим целую неделю приходил к Шуркиному дому, рисуя его развалюху со всех сторон, двор с телегой, сарай с колодцем, страшного хряка в его закутке. Было создано уже несколько вполне удачных картин и множество набросков.

Клим сидел на своём складном стульчике, рядом на траве в течение всего дня неизменно располагался Шурка. Клим даже стал к нему привыкать. Иногда он обращался к нему с просьбой принести воды, и Шурка радостно нёсся к колодцу. В середине дня он таинственно исчезал, и вскоре приносил в алюминиевой миске несколько горячих варёных картошек.

Как-то Шурка попросил дать ему порисовать. Было жалко дорогих красок. Клим выдавил начинающему художнику кое-что из завалявшихся старых. Подвысохшие краски червячками легли на дощечку. Шурка понюхал их – запах был ни на что не похож. Потом устроился на траве, положив на колени картон и, высунув язык, начал творить. Он радовался, как ребёнок, смеялся, что-то лопотал и был чрезвычайно доволен результатом. На картоне в это время происходили чудеса. Краски ложились пёстрыми разводами, разноцветными пятнами и замечательными полосами. Шурку поглотила новая для него деятельность. Его восторгало смешение красок: когда из двух разных вдруг получался совсем новый цвет, а потом – опять совершенно иной, если добавить к тому первому другую краску. А потом ещё и ещё! Ещё и ещё! Шурка никогда не был так счастлив!

Но краски закончились быстро, а других Клим не давал, у него их осталось немного. Дурачок огорчение своё не скрывал: вздыхал и не сводил глаз с рук Клима, приходя в восторг от каждого нового мазка. Клима забавляла Шуркина реакция.

– Когда я сюда ещё приеду, то обязательно привезу тебе краски. Куплю специальные! Они долго не будут заканчиваться, – сказал Клим.

Когда это случится, больному человеку уразуметь было не под силу. И он начал ждать. Ждать утром, днём, вечером и даже ночью, потому что краски Шурка стал видеть во сне. Ему прежде никогда не снились сны, а здесь вдруг стали. Во сне красок было много, они были разные и имели такой же особенный запах, как наяву. Шурка рисовал, и у него получались очень красивые полосатые картины. Очень красивые! Мысль о красках наполнила его жизнь радостью и смыслом. Прежде такое чувство вызывала только мама, потом конфеты, кошка и старая свинья. Каждый раз, когда он видел Клима, думал, что вот сейчас тот протянет Шурке краски. Но Клим ничего не говорил и красок не давал. Он и не подозревал, какой переворот совершил он в Шуркиной душе.

Реализовав задуманное, Клим собрался в город. На станцию его провожали Татьяна и Шурка. Оба были огорчены. Татьяну потом затянула работа, а Шурка стал каждый день ходить на сельский вокзальчик вместе с Кошкой и там ждать Клима.

Клим же забыл про своё обещание, как только сел в поезд. Да и мало ли что дураку можно сказать? Он сам уже и не помнит ничего…

Время летело быстро. Осыпалась осень. Большие Липки жили своей обычной размеренной жизнью. Крестьяне собрали урожай, вошли в зиму и стали ждать весны, чтобы продолжить свой тяжкий труд. А Шурка видел свои сны про краски и всё ходил и ходил на станцию. Возвращался в сумерках с тем, чтобы назавтра прийти сюда вновь, пристально глядя туда, где сбегались рельсы, превращаясь в чёрную точку. Когда он видел приближающийся поезд, то начинал всхлипывать и радоваться, как ребёнок, раскачиваясь, приседая и хлопая в ладоши. Но не все поезда останавливались в Больших Липках и это было очень плохо. Он считал, что как раз в этом едет художник с красками. Шурка вглядывался в окна, стараясь поскорее заметить Клима и показать ему, где он стоит. Когда поезд притормаживал на пару минут, из него с большими сумками выскакивали торопливые люди, но Клима среди них не было. Народ разбегался по своим домам, поезд ехал дальше, а Шурка оставался на платформе ждать следующего. Грянули морозы. Шурка сменил пальто на зимнее, и одел валенки. На станцию его всегда сопровождала Кошка. Она деловито шагала по маленькому перрончику, мяукала время от времени и вместе с хозяином находилась в ожидании. Шурка мёрз, но в крохотное вокзальное зданьице не заходил, боясь пропустить поезд. Днём уходил, чтобы накормить кабана, после чего вновь брёл на станцию, а за ним тащилась Кошка.

Начало года для Клима было каким-то нелепым, нескладным. Машка ушла. Не к кому-то, а от него. Вернуть не удалось. Свобода преобразовалась в одиночество. Картины не писались. Тоска разъедала душу.

В один из таких беспросветных для него дней случился в Климовом мозгу неожиданный переворот, ставший итогом трудных многодневных размышлений. Среди прочих картин для продажи встретилась ему та, на которой изображена была Шуркина хата. Все до одной ушли, а эта затерялась. Ёкнуло сердце. Была она солнечной, и веяло от неё теплом. Вспомнил Шурку, скорее не столько его самого, сколько радость, которую доставил горемычному человеку. Бывает, оказывается, и такое – радость от чужой радости. Вспомнил христианскую мудрость: «Что отдал, то твоё…» и от того, что обещание не выполнил, захлестнуло вдруг чувство стыда, требуя немедленных действий.

Собравшись в одночасье, он сел в поезд до Липок. Клим вёз краски, бумагу и кисти.

Подъезжая к станции, в окно он увидел, как по пустому перрону двигается странная фигура. Человек в женской одежде, перевязанный большим пуховым платком, в валенках и потрепанной ушанке, шагал по перрону. Он торопился, подпрыгивал, радовался чему-то, махал поезду рукой, внимательно всматриваясь в окна. За ним, стараясь не отставать, семенила тощая серая кошка…