Мимо дома по колдобинам размытой дождями дороги, человек тащил за собой большую четырехколёсную телегу. Она доверху была наполнена ржавым металлическим старьём в союзе с прочим хламом. Содержимое телеги подпрыгивало и громыхало на каждой рытвине. На телеге сверху сидела тощая полосатая кошка. Она терпеливо переносила тяготы поездки. Клим подошёл к мужчине и, рванув его за плечо, остановил движение. Человек резко обернулся, испуганно вжав голову в плечи. В голубых глазах какая-либо мысль отсутствовала. Глупая улыбка странно кривила лицо.

«Идиот», – понял Клим, но общение продолжил.

– Ты чего каждое утро гремишь своими железяками? Тащишься под самыми окнами и будишь меня. Кто-то ещё спит в это время! Ты меня понимаешь? – усомнился Клим, глядя в остановившиеся глаза.

Возраста непонятного. На голове нелепая шапка, линялая рубашка, штаны, которые держались на худом теле благодаря проволоке.

– Ты понимаешь, что я говорю? – повысил Клим голос, раздражаясь ещё больше.

Человек вдруг пригнулся и закрыл голову руками, словно ожидая удара.

– Не надо – не надо – не надо, – скороговоркой начал он причитать, зажмурив глаза.

– Ты понимаешь, что я говорю?

– Не знаю, – произнёс дурачок, и глаза его наполнились слезами.

«Черт побери, к убогому пристаю», – остановил себя Клим.

– Тебя как звать?

– Шурка.

– Шурка, куда весь этот мусор везёшь?

– Туда, – Шурка неопределённо махнул рукой.

– У тебя, ремонт, что ли, дома? А-а-а, иди. В следующий раз, чтобы ехал другой дорогой. Здесь не ходи. Понял?

Шурка молчал. Он понимал, что на него за что-то сердятся, а это очень страшно. Страшно, когда сердятся. Мамин Толик тогда бил его, маленького, по голове всем, что попадало под руку. Он бил, было очень больно. Добрая мама плакала и закрывала его от ударов. За это Толик бил маму. Это очень страшно, когда сердятся… Воспоминания о маме расстроили Шурку, и он заплакал. Не вытирая лица, мужчина впрягся в телегу и продолжил путь.

На пороге дома стояла Татьяна и с осуждением смотрела на Клима.

–Ты чего от Шурки хотел?

–Этот ваш дурак гремит под окном каждое утро. Я думал, война началась. Велел ему помойку свою возить по другой дороге.

– Ему эта удобна, он живёт в начале улицы. Шурку грех обижать. Божий человек. Его никто не трогает, все жалеют.

– Я не против. Только достал он меня! Каждый день гремит, гад! Что он все время возит? Переезжает что ли куда?

– Один он живёт. Мать умерла три года назад. Перед самой кончиной велела ему какой-то мусор отвезти в овраг. У нас в овраге свалка. Он вернулся, а она уж мёртвая. От сердца. Царствие ей небесное… С тех пор Шурка каждый день возит всякий хлам за село. Выполняет материн наказ. Занят всё время. Когда возвращается, тоже телегой гремит. Мы все привыкшие. Иногда то же самое везёт, что утром тащил, иногда набирает там нового мусора. Вреда от него никакого.

– Как же он сам-то живёт? Без мозгов ведь совсем.

– Да устраивается как-то. И люди добрые подкармливают. У него картошка всегда посажена, лук, свёкла. Всё как при матери было. Ему немного надо. Знает как сажать, всегда помогал по хозяйству, за коровой, кабаном ходил.

– Он с рождения такой?

– Да нет. Это его сожитель материн зашиб. Маленького бил по голове, чтобы не плакал. Вот и суродовал. Шурка добрый. Если б все такими добрыми были, как он! Кабана держит, что от матери остался. Старый уже кабан, клыки отросли, страсть какие, сам тощий, чисто волк. Шурке давно говорили, чтоб продал животину, да крышу себе залатал за эти деньги. Не продаёт, говорит: «Маманин кабан», и всё. Вроде как в память о матери свинью бережёт или ждёт, что мать вернётся. Дурак, одним словом.

– Вот она, правда жизни. Только дураки у нас добрыми бывают. Разговаривать умеет? Я что-то не понял. Или совсем ничего не понимает? – спросил Клим.

– Говорит. Это ты его, верно, сильно напугал. Мы все привыкли. Ну, погремит маленько, так мы к тому времени уж все вставшие.

Климу было абсолютно всё равно, к чему тут привык народ. Жалко было испорченного утра, и болела голова.

Татьяна, трудолюбивая женщина, обладала тихим и кротким нравом. Очень старалась угодить. Каждый день пекла Климу пироги, то с рыбой, то с ягодой.

– Худой ты больно, – как бы оправдывалась за своё рвение Татьяна.

– Ты вот рисуешь хорошо, а я пеку хорошо. Каждый человек должен что-то хорошо делать. Правда?

Растроганный Клим предложил ей выбрать любую картину в подарок. Татьянин выбор удивил. На картине была дорога, уходящая в даль, а на переднем плане ярко розовел колючий чертополох.

– Почему эта понравилась? – спросил Клим.

– На меня цветок похож. Одинокий, колючий, красивый. Я знаешь, какой красавицей была? Правильная картина: и тоска в ней есть, и надежда.

– Ну, забирай тогда, – улыбнулся Клим.

Картине было определено место над старым комодом в центре «залы».

– Эх, было бы мне поменьше годков! – сокрушалась Татьяна. Не отпустила бы тебя никуда. Жил бы здесь, да меня любил. А то жизнь прожила, что твой чертополох, одна в миру.

– На что я тебе, Татьяна? Я себе-то не очень нужен. От меня женщинам один вред. Ты и сейчас хороша, – покривил душой Клим. Отчего одна?

– Всё не те попадались.

– Дети у тебя есть? – спросила Татьяна

– Не завёл.

– Дети не тараканы, чтобы заводиться. Не пей только. Я смотрю, любишь ты это дело.

–Так, на отдыхе иногда расслабляюсь, – слукавил Клим, дожёвывая пирожок. Вспомнил Машу. Она тоже была покладиста и терпелива, однако, печёным не баловала, заботилась о фигуре. Хороша Маша, но свобода дороже.

– Можно я у тебя приберу? – спросила Татьяна. Мусорно больно. Клим оглядел комнату, будто видел её впервые. Краски, кисти, холсты, обрывки газет, которыми вытирал кисти.

–Ты, Танюш, прости. Творческая обстановка. У меня всегда так.

– Я понимаю. Мне нравится, что в моем доме какая-то жизнь затеялась.

Клим собрал этюдник, взял с собой подготовленную Татьяной бутылку с молоком, пирожки и двинулся в поля. Он торопился. На качество порой не хватало времени. Недописанные работы он намеревался доводить в условиях городской мастерской. Здесь, в деревне он бросал кисть, когда садилось солнце. После чего расслаблялся приёмом спиртного и уходил в тяжёлый хмельной сон.

Сегодня был удачный день. Он сделал два подмалёвка: старую, уставшую яблоню, раскорячившуюся за околицей, и чёрные, полные семян подсолнухи. Клим был собой доволен. Услышал шаги. Обернулся. Перед ним стоял Шурка… Улыбаясь, от волнения потирал руки. У его ног верным псом села, обернув себя хвостом, серая кошка.

– Что ты делаешь? – Шурка заворожено смотрел, как на холст ложились мазки. Такого он никогда не видел. Его потрясло смешение красок и сходство с тем, что он видел перед собой.

– Рисую, – Ответ Шурку удовлетворил. Он продолжал стоять за спиной ещё довольно долго, внимательно следя, как Клим вытирает кисти, как собирает этюдник.

– Ну что, где твоя телега?

– Там, – ответил Шурка, махнув в сторону рукой.

–Завтра опять потащишься под моими окнами? – спросил сурово.

– Нельзя, – ответил дурачок, и было непонятно, что именно «нельзя».

«Да… у него в голове, как в его телеге», – сделал вывод Клим.

– Есть хочешь?

Шурка неопределённо кивнул.

Последний Татьянин пирожок был разделен между Шуркой и кошкой.

– Как кошку звать?

– Кошка, – ответил Шурка и засмеялся.

На другое утро не гремела телега. Климу на секунду стало не по себе, что это он нарушил жизненный уклад несчастного человека.

– Сегодня хаты старые рисую, – объявил Татьяне.

– У нашего дурачка Шурки хата, такая, что тебе надо. Сплошь разруха. С краю села, там с одной стороны двора поле, с другой – улица наша начинается. Как мать умерла, всё в упадок пришло, крыша прохудилась, стена съехала, дождь и снег в комнату стали попадать. Тогда Шурка перебрался жить в погреб…

– Как в погреб? Там же холодно, сыро.