Сама Инна к концу десятого класса поняла, что хочет стать артисткой цирка и собиралась поступать в цирковое училище. Родители и не думали ей препятствовать.
– Может и мне с тобой туда поступить? – как-то спросил я Инну, не желая расставаться с ней после школы. – Физически я подготовлен, а остальному там научат.
– А ты хочешь выступать в цирке? – в ответ спросила она.
– Не знаю, – пожал я плечами, – я просто хочу быть с тобой, да и цирк все же лучше, чем юриспруденция.
– Но ты же на самом деле хочешь возиться с тракторами и комбайнами, так и иди за своей мечтой. Зачем тебе что-то еще?
– Незачем, но мама моя против моих тракторов.
– Ну и что, что против.
Мне тогда показалось, что это очень просто – идти за своей мечтой и никого не слушать. На сердце стало легко и радостно. Да и мать разве зверь какой? Ну, расстроится, а потом ведь простит. Разве может быть иначе? Хотя очень скоро жизнь моя и моей матери круто изменилась, и я понял, что все далеко не так просто.
У матери моей с дядей Димой всегда были сложные отношения. Это были два совершенно разных человека. Дядя Дима похож был на ребенка – материальный достаток его мало интересовал. Он всю жизнь проработал строителем на стройке, а в свободное время любил возиться в гараже, или ловить рыбу, но самым главным занятием для него было чтение. В книгах он искал ответы на свои вопросы о жизни, о смысле мироздания. Это был достаточно начитанный, интересный в общении человек. Но в практичной жизни, как говорила о нем моя мать, от него было мало толку. Мать моя всегда была настоящей материалисткой, не смотря на то, что саму себя считала верующим человеком. Яркая, красивая, она всю жизнь стремилась к внешне красивой жизни. Наша уютная квартирка, отремонтированная и обставленная, украшенная картинами и цветами на окошках, была таковой только благодаря ей. Именно она была инициатором ремонтов и различных новшеств, добывала мебель, ковры, картины и постоянно давала указания дяде Диме по поводу благоустройства квартиры. Дядя Дима неизменно удивлялся, зачем ей все это нужно, ведь и так все хорошо. Он не любил заниматься чисто мужской работой по дому, хотя если брался за что-то, то в руках у него все спорилось. Мать очень обижалась, что тот не понимает ее, начинала выяснять отношения, в процессе чего припоминала дяде Диме все, что он сделал на ее взгляд не так за всю их совместную жизнь. Дядя Дима часто не мог смолчать и получался скандал. Мне все это не нравилось, я в такие моменты старался улизнуть из дома, за что мать меня потом попрекала:
– Ты такой же, как твой любимый дядя Дима! Чуть что не так, сразу в кусты! Нет, чтоб остаться и мать поддержать! Ведь живете тут на всем готовом, на мне весь дом держится! Да если б не я, то вы бы ни пожрать не смогли приготовить, ни постирать. Развели бы тут грязищу, и сами бы как свиньи грязные ходили!
Я считал, что мать преувеличивает. Ни я, ни дядя Дима не пропали бы без нее. Может быть, даже наоборот процветать стали. Ведь рядом с ней жить все равно, что под прессом находиться. Вот вроде заботится, беспокоится, а все это только лишнее. Лично мне тяжело было возле нее.
Видимо дяде Диме тоже было тяжело, и вот когда я учился уже в одиннадцатом классе, он в один прекрасный день собрал свои вещи и ушел. Ушел тихо, когда никого не было дома, оставив на кухне записку: «Прощайте, ушел жить к матери. Дмитрий».
Мать моя, когда поняла, что произошло, впала в ступор. Она долго бродила из угла в угол с отсутствующим взглядом, и мне даже показалось, что она лишилась рассудка. Ну а потом с ней случилась такая истерика, что я испугался. Она каталась по полу, подвывала, рыдала. Я вызвал ей скорую помощь, и ее увезли в больницу. Три дня я сидел возле нее и не появлялся в школе. Домой ходил только ночевать. Я боялся, что она умрет, и обдумывал свою жизнь без нее. Мне представлялось, как я после окончания школы иду работать грузчиком, или как я набираю группу мелких пацанов, и начинаю их тренировать. Странно, но почему-то жизнь без матери представлялась мне сплошным раем, где свобода и независимость. Я даже поймал себя на мысли, что душа моя будто с облегчением вздыхает, когда я представляю, что остался один, без нее. Огромное чувство вины наполняло меня, а еще стыд, что вот я ТАК думаю, потому что ТАК НЕ ДОЛЖНО БЫТЬ.
Вообще, мне не хотелось находиться неотлучно при матери. На душе словно камень был от ее вида, от всей обстановки в больнице, но сама мать не отпускала меня. Она держала меня постоянно за руку и твердила, что у нее есть я, и мы проживем вдвоем без всяких там мужиков. Я при этом живо представлял, как мы с ней живем вдвоем и мне это очень не нравилось. Мои мечты и надежды никак не были связаны с матерью. Наоборот, мне хотелось уйти из дома, жить своей жизнью. Но я сидел возле мамы, привязанный жалостью и виной.
Мысленно я постоянно беседовал с Инной, рассказывал о том, что думаю и чувствую, о чем мечтаю и от чего мучаюсь. Мне очень не хватало ее. Но я никак не мог связаться с ней. Дома я был только по ночам, и получалось, что звонить ей было то слишком рано, то слишком поздно.
Инна сама позвонила мне вечером на третий день. Я в тот раз пришел пораньше из больницы, так как мать наконец-то начала приходить в норму.
– Коля! – обрадовалась Инна, услышав мой голос в трубке. – Куда ты пропал? Я сто раз звонила тебе! Что случилось?
– Отчим ушел от нас, мать в больнице, а я все эти дни был возле нее! – я говорил все это и удивлялся своему голосу. Он был будто не мой. Глухой какой-то и слабый.
– Я сейчас к тебе приду! – она бросила трубку, а я словно зомби стал ходить по квартире, переставляя вещи с места на место. Нечаянно я увидел свое отражение в зеркале и испугался. Запавшие щеки, выступающие скулы, в глазах одновременно дикая усталость и возбуждение.
«Ой, дядя Дима, как же твой уход оказался тяжек! – подумал я. – Хотя ты молодец, что нашел в себе силы уйти. Вы всегда с матерью были слишком разными, чтобы быть вместе. Но что теперь будет со мной? Дядя Дима, как же я?»
Раздался звонок в дверь. Пришла Инна. Увидев меня, она испуганно отшатнулась:
– Коленька, да что ж ты так-то…
А потом мы с ней долго сидели в зале на диване, и я сказал ей о том, что меня очень тяготит, что мать возлагает на меня большие надежды, ждет от меня поддержки, считает, что у нее есть я.
– Понимаешь, – говорил я, – мне от тети дом достался, как раз не далеко от совхоза, так вот я хотел после школы туда перебраться жить. И вообще мечтал, что и ты там со мной будешь, когда мы поженимся. Я бы в совхозе работал. А теперь и не знаю… Как я мать оставлю? И потом мать тот дом сдает, деньги с него имеет…
Инна молча слушала, не спуская глаз с моего лица, а когда я закончил говорить, спросила:
– А почему ты так исхудал? Ты что, все эти дни совсем ничего не ел?
Я непонимающе уставился на нее: какая еда, когда тут такое? Но если честно, я совершенно забыл о еде. Хотя вроде что-то и ел, в больнице. Не мог же я три дня быть без еды.
– Конечно, я ел, – пожал я плечами.
– Ничего ты не ел! – Инна вскочила и побежала на кухню. Она сварила мне макароны, подогрела сосиски. И вот тут только я понял, как сильно хочу есть, и с жадностью накинулся на еду.
– Нет, Коля, я не понимаю, как так можно? – в раздумье произнесла Инна, сидящая напротив меня за кухонным столом. – Кажется, ты из тех людей, которые так проникаются уходом за больным, что совсем забывают о себе, и когда больной выздоравливает, они сами падают замертво…
– Посмотрел бы я на тебя, что бы с тобой было, если бы твоя мать упала на пол и стала бы колотиться в истерике, – с обидой сказал я, отодвигая от себя тарелку с недоеденными макаронами.
– Нет, нет! Ешь, пожалуйста! – она снова придвинула тарелку ко мне. – Наверное, ты прав, это я ничего не понимаю. Трудно оставаться в норме, когда с близкими беда. И все же никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя забывать о себе, теряться. Да, маме твоей тяжело, но она справится, и вообще это ее жизнь. Поддерживать ее надо, но и о себе нельзя забывать. Ты же так проникся ее болью, что сам с ума сходить начинаешь. Я как увидела тебя – испугалась. Разве можно так изводиться? Да и зачем? Какой от этого толк? Лучше думать, что все это временно, что скоро все войдет в обычную колею.
