Если я хотел, чтоб молодой Агуглу достался мне живым, надо было немедленно укрыть его в безопасное место. Я вспомнил о бамбуковой клетке, где в продолжение нескольких месяцев содержался маленький леопард, издохший в начале периода дождей. Туда я запер на время моего дикого пленника. Он тотчас же спрятался в самый дальний угол и присел на корточки, не спуская с меня глаз.

Когда я подходил, он бросался грызть прутья решетки, стараясь запустить в меня свои когти. Желая приласкать его, я положил перед ним немного сахара, бананов и поставил молоко. Но он оказался равнодушным к этим лакомствам. Шерсть его поднялась, он с силой начал бить себя кулаками в грудь, а потом снова бросился на прутья решетки с такой стремительностью, что вся клетка заколебалась. Когда кризис прошел, он упал в изнеможении.

Я подумал, что он, может быть, примется за еду в мое отсутствие и вышел, закрыв предварительно ставни. Час спустя я вернулся и увидел, что клетка пуста. Мой пленник, пробуя, очевидно, каждый прут в отдельности, напал, наконец, на самый слабый и, сломав его зубами и когтями, устроил себе проход. Но далеко уйти он не мог, так как ставни были по-прежнему закрыты. Вдруг я заметил два зеленых глаза, блестевших в темноте, и увидел его в углу за грудой ящиков. Он, ворча, смотрел на меня и, опершись руками о землю, готовился к прыжку. Я моментально исчез, захлопнув за собой дверь.

В тот же вечер я приказал построить просторную хижину, где был бы свободный доступ воздуху и свету, но где все бамбуковые части были заменены очень твердым черным деревом.

Теперь возникал вопрос, каким образом перевести его туда.

Наконец, после нескольких бесплодных попыток, мне удалось накинуть ему на голову одеяло. Ослепленное таким образом маленькое чудовище было перенесено в свою новую тюрьму. Там мы его оставили одного, чтобы не усиливать его раздражения, оно же билось под своим покрывалом и рвало его зубами.

На следующий день я с удовольствием заметил, что Агуглу выпил молока и съел яйцо. С этого момента его буйный нрав начал смиряться. Припадки гнева прошли, но недоверчивость оставалась. Сидя неподвижно в углу своей хижины, он вытягивал голову и с угрюмым видом следил за каждым нашим движением. И только на восьмой день он проявил несколько большую общительность. Я назвал его Азубом, что по-нубийски значит «маленький друг», и он быстро понял, что это имя относится к нему. Когда я тихо звал его, избегая говорить громко, чтобы не озлоблять напрасно, он устремлял на меня взгляд, полный огня. «Азуб», — говорил я, подходя к нему с протянутой рукой, и он тотчас же приближался, раскачиваясь на своих коротких ногах, и хватал принесенные мной лакомства. Не прошло и двух недель, как он сопровождал меня из комнаты в комнату, держа за руку.

Азубу, если мои вычисления верны, было лет девять или десять. У него были сильные руки, широкая грудь и ноги, слишком тонкие для его роста. Хоть он и ходил всегда стоймя, однако я заметил, что он с трудом поднимает пятки и двигается наподобие орангутанга, ступая всей ступней. Редкая рыжая шерсть придавала его телу оттенок красного дерева. Пучки волос сгущались на щеках и на бедрах, были редки на животе и совсем отсутствовали на лице с покатым лбом и плоскими губами.

Подвижность его лица была изумительна, и различные выражения появлялись на нем с быстротой молнии: желание, удивление, любопытство, нетерпение сменялись одно за другим; эта немая игра лица изобличала страстную и отзывающуюся на каждое впечатление душу. Впрочем, я никогда не видел, чтобы лицо Азуба менялось без видимой причины; в нем уже замечались проблески сознания и размышления.

Пример разъяснит мою мысль. Когда я в первый раз протянул Азубу маленькое карманное зеркало, он взял его в руки и начал внимательно рассматривать, то поворачивая его во все стороны, то долго водя пальцами по поверхности. Онемев от удивления, он вопросительно смотрел на меня. Я подошел, и мое изображение появилось в зеркале рядом с ним. Тотчас в его уме создалась известная аналогия. Я понял, что он вспомнил о многочисленных лесных, прозрачных источниках, отражающих небо, лица и склоненную листву; затем его лицо снова сделалось неподвижным и он осторожно постучал пальцами по стеклу, чтобы дать себе ясный отчет, в чем дело. Медленная работа происходила в его мозгу. Без сомнения, он не мог распознать природу зеркала, ни объяснить себе его происхождение, но через некоторое время он вполне постиг его употребление. С заметным интересом наблюдал он в зеркале за различными движениями мускулов своего лица. Он то поднимал голову, то вращал глазами, оттопыривал губы; затем принялся расчесывать пушок, обрамлявший его щеки.

Зеркало сделалось вскоре его постоянным спутником. Он не хотел с ним расставаться и всюду носил его с собой. Однажды по неосторожности он разбил его и поспешно спрятал осколки, чтобы избежать выговора.

Как заменить эту игрушку, отсутствие которой огорчало его? В этих обстоятельствах Азуб проявил много проницательности и сметливости. Будучи любопытным от природы, он уже давно сделал наблюдение, что, желая достать какой-нибудь предмет — нож, зеркало, стеклянную посуду — я всовывал ключ в замок сундука, где хранился мой скарб.

Сначала он попробовал открыть сундук куском дерева, который поворачивал во все стороны. Усилия его оказались бесплодными и некоторое время он раздумывал, приложив палец ко рту, что всегда было у него признаком размышления. Вдруг глаза его заблестели. Схватив связку ключей, висевшую у изголовья моей кровати, он начал пробовать их один за другим, нашел подходящий, поднял крышку и стал шарить в сундуке обеими руками. Я находился в соседней комнате и наблюдал. Услышав, без сомнения, какое-нибудь невольное движение с моей стороны, он поднял голову и с беспокойством прислушался. Успокоенный царившей кругом тишиной, он схватил зеркало, привел в порядок остальные вещи и удалился, оглядываясь и стараясь заглушить шум своих шагов.

Как все дети, он любил общество. Только по вечерам, в сумерки, он охотно уединялся и задумчиво глядел на небо.

Удивительное явление: всякое живое существо, чем оно ближе к животному состоянию, тем сильнее ощущает грусть при наступлении вечера. Странная меланхолия овладевает как домашними, так и дикими животными. Азуб тоже не избегнул этого закона; как только последние лучи заходящего солнца задевали верхушки холмов, он становился молчаливым и, не делая ни малейшего движения, прислушивался с закрытыми глазами к дыханию ветерка в листве или следил за пролетавшими козодоями, тяжело рассекавшими воздух.

Состояние оцепенения продолжалось до наступления ночи. В остальное же время он избегал одиночества; даже без зова он всюду следовал за мной, как верная тень.

Дождливый сезон подходил к концу и солнце иногда показывалось на прояснившемся небе. Я мог снова приняться за свои энтомологические прогулки.

Азуб почти постоянно сопровождал меня. При отправлении в путь его всегда немного стесняло назойливое любопытство чернокожих, но в лесу он оживлялся. Густые чащи, колючие кустарники были для него привычной дорогой. В особенности любовался я его гибкостью и ловкостью на скалах; самый незначительный выступ давал ему возможность перепрыгнуть пропасть; и вдоль отвесных скал он двигался с такой же уверенностью, как и по ровной земле.

Все пресмыкающиеся внушали ему отвращение. Встреча с обыкновенной ящерицей или с безобидным ужом производила на него глубокое впечатление. Ни разу он не сдвинул с места камня, ни разу не залезал в кустарник, не убедившись предварительно в отсутствии там змеи, саламандры или скорпиона.

Эта осторожность не оставляла его и под моей кровлей. Молодой боа, ища защиты от дождя, забрался в нашу соломенную крышу. Мы не трогали его, так как он нас не стеснял и к тому же уничтожал пауков и ядовитых мокриц. Очень скоро он к нам привык и отзывался даже на имя «Агау» (длинный ремень). Я каждое утро приносил ему чашку молока; змея уже поджидала моего прихода и при виде меня торопливо спускалась по столбу, приветствуя меня тихим свистом.