Меня его рассказ заинтересовал только наполовину, так как в общем легко было заметить его неправдоподобность. Однако, из того, что он рассказывал об этих странных обитателях пещер, кое-какие подробности могли согласоваться с действительностью.

Вопрос о происхождении человека — вопрос очень спорный. Ни одно наиболее приближающееся к животным племя не сохранило неопровержимых следов своего происхождения.

Люди или обезьяны эти Агуглу, но методичное изучение их на месте позволит, быть может, приподнять край завесы.

Нубийцы и черные удалились. Последним исчез Абу-Гурун, согнув плечи и волоча ноги. Я остался один под навесом, где посвежевший ветерок возвещал полночь. На небосклоне развернулись во всем своем великолепии неведомые на нашем полушарии созвездия Арго, Центавр, два Магеллановых облака и Южный Крест.

«Именно здесь, — говорил я себе, — надо искать первые следы зарождения человечества. Со времени третичного периода наш шар значительно охладился, и большие человекообразные обезьяны нашли убежище в тропических странах. Последуем за ними, если хотим найти ключ к тайне».

В надежде получить какие-либо разъяснения я спрашивал черных, встречавшихся мне на пути во время моих энтомологических прогулок. Останавливаясь у каждого муравейника, где обыкновенно сходятся негритянские старшины для торговых переговоров с приезжими купцами, я всеми силами старался усыпить недоверчивость туземцев. Но их ответы отличались такой ложью, что никоим образом не могли меня удовлетворить.

Я уже хотел отказаться от своих исследований, когда меня навестил Абу-Гурун.

— Я приехал с юга, — сказал он мне, — и узнал много для тебя интересного.

Он говорил тихо, бросая украдкой взоры на кусты жасмина, обивавшего столбы моего навеса. Убедившись в полной безопасности, он прошептал мне на ухо:

— Я видел там одного Агуглу. Пигмеи, живущие на болотах, подстерегли его в засаде и связали; он — взрослое существо и, насколько я понял, войдет в состав партии рабов, посылаемых в виде подати Бангассу[2]: воспользуйся этим случаем, но действуй осмотрительно.

Нельзя было терять ни минуты. Приближались праздники, во время которых большая часть рабов приносилась в жертву; их тут же разрубали на части людоеды и пожирали на пиршестве.

Я поспешно собрал множество разнообразных предметов: ткани, мелкие стеклянные изделия, жестяные дощечки, медную и латунную проволоку; по совету Абу-Гуруна, я прибавил еще пару желтых ботинок со шнурками. Бангассу, действительно, увидев меня обутым, всенародно выразил свое удивление:

— Вот чудо, — сказал он, — его ноги похожи на копыта антилопы!

Я жил в четырех часах ходьбы от резиденции Бангассу.

Когда я вышел на следующий день, природа еще была окутана предрассветными испарениями. Сквозь туман я едва различал разбросанные купы деревьев: бавольники с черными стволами и с висящей наподобие шлейфа корой и толстые, подагрические, угрюмые баобабы с торчащими из земли скрюченными и вспухшими корнями.

Когда взошло солнце и туман рассеялся, все оживилось. Соломенные хижины показались вдоль колоказных[3] полей. Навстречу стали попадаться молодые, рослые люди. Негритянская раса в этой местности не отличается приплюснутым носом и толстыми губами, столь характерными для негров Конго. Если старики отвратительны, то молодые, наоборот, достойны резца скульптора благодаря своему тонкому профилю и хорошему сложению. Стройные, гибкие, они шли спокойно, как молодые боги, под огненным солнцем, не заботясь о мухах, прилипших к их голой бронзовой коже. Среди них легко выступали немного, может быть, разжиревшие и коренастые женщины, натертые маслом сверху донизу, блестящие, как зеркало, и улыбавшиеся во весь рот.

У негритянских царьков правила этикета всегда очень сложны, и поэтому для того, чтобы быть проведенным к Бангассу, я послал за церемониймейстером.

Явился напыщенный, толстый карлик и низко поклонился мне, скрестив руки на животе. Затем он подал мне правую руку; наши пальцы сцепились и, согласно правилам хорошего тона, мы трижды потрясли ими так, что они захрустели. Затем он провел меня в первый двор, где собрались воины Бангассу. Один из них, с отточенными и заостренными зубами (для более действительного применения их в бою), загородил мне дорогу.

— Король, — сказал он мне, — пляшет перед своими женами. Никто не имеет права входить туда.

Широким жестом я указал на следовавших за мной носильщиков, нагруженных подарками. Воин тотчас же посторонился, давая мне дорогу.

Мы вошли в обширную залу. Свод ее поддерживался тремя рядами столбов, сложенных из древесных стволов. Умятая пластом глина заменяла паркет.

В углу было устроено нечто вроде эстрады, где музыканты играли на необыкновенных инструментах. Маленький толстяк дул в трубу, вырезанную из ствола баобаба; другой, высокий и неуклюжий, извлекал пронзительные звуки из рога антилопы с просверленными дырочками; третий, надув щеки и выпучив глаза, дул в какую-то нелепую кубышкообразную тыкву. Покрывая весь этот шум, длинный сухой негр, по-видимому, дирижер оркестра, неистово бил в барабан, выдолбленный в колоде тамаринда. Тело негра было покрыто выпуклыми шрамами, произведенными раскаленным железом. На корточках в два ряда вдоль всего помещения сидели около сотни женщин, сопровождавших музыку хлопаньем руками.

И перед ними плясал Бангассу. Пучок перьев был укреплен у него на голове; другой пучок торчал ниже пояса на манер петушиного хвоста.

Пляска короля была, в сущности, головокружительным кривляньем вперемежку с прыжками вверх и огромными скачками в сторону. Весь мокрый от пота, размахивая руками, он прыгал, скакал, кружился. Были моменты, когда я ожидал, что вот-вот он упадет с пеной у рта в припадке эпилепсии.

Но как раз тут-то он и набирался новых сил и принимался скакать с еще большим увлечением, чем раньше.

Вдруг он грохнулся в полном изнеможении наземь. Шум мгновенно прекратился и во всем помещении воцарилась мертвая тишина. Объятые ужасом музыканты, согнувшись, поспешно пробирались вдоль стен и исчезали. Женщины же в это время со вздохами и подавленным шепотом метались вокруг безжизненного тела своего короля.

Этот случай помог моим планам. Несколько удачных лечений при помощи домашней аптечки создали мне в стране славу колдуна. Придя в себя, Бангассу велел мне явиться. Он лежал в глубокой испарине, дрожа от лихорадки.

— Белые, — сказал он мне, — великие волшебники. Ты один можешь меня вылечить. Мои же колдуны — ослы.

И с жалобным видом он указал на пять или шесть распростертых пластом у его ног рабов, зеленых от страха и стучащих зубами. Рядом с ними бился с потухшими глазами зарезанный петух, которого они закололи для каких-то заклинаний. Несколько лепешек колы[4], которые нашлись у меня в кармане, быстро подействовали на короля и, когда он стал благодарить меня и изъявлять свою дружбу, я поспешил воспользоваться случаем и изложил ему мою просьбу. Тотчас же он насторожил уши. Маленькие негритянские властители недоверчивы и подозрительны. Король долго раздумывал над ответом, машинально перебирая рукой ножные пальцы и поглаживая голени своих блестящих ног.

— Агуглу? — сказал он наконец. — Что ты хочешь этим сказать? О таком племени в своих владениях я не слышал ничего.

В то же время, я чувствовал на себе его подозрительный взгляд. Мне понадобилось много дипломатической ловкости, чтобы победить его опасение; в конце концов, это мне удалось, и я оставил его, добившись формального обещания.

И действительно, в последний день праздника мой слуга Сироко объявил мне о прибытии гонца от Бангассу. В жизнерадостном, маленьком человечке я узнал королевского церемониймейстера. Он отвесил мне множество поклонов, сопровождая каждое слово цветистыми формулами вежливых приветствий.

— Король в отчаянии, — сказал он. — Среди пленников находилось одно странное животное, похожее по телесному строению на человека, но оно было так опасно, что сторожа оказались в необходимости убить его стрелами.