– Не поспоришь. И вы слишком слабы духом, чтобы его разрушить, – перекладывал вину Страж. – С такой силой вы просто дремучие дикари. А с магией или каменным топором вечно проламывать друг другу головы – не велика-то разница.

Все же его создали Стражем, а не нянькой для человечества. И ответственность за дурные дела несли люди. Сумеречный задавался иногда вопросом, каким же он был человеком до шестнадцати лет, до того момента, как принял непередаваемую силу и гнет знаний. Ему сказали, что память отнята намеренно и с его согласия, чтобы порочный круг взаимной мести, вражды и прочего – слишком темного человеческого – покинул его.

– О нет, скорее мы постмодернисты, как говорят на Земле, которые познали пик расцвета и испытывают сознательную тягу к самоуничтожению, – парировал Нармо, но слегка скривился, махнув пространно рукой: – Впрочем, «пика» я не припоминаю.

Сумеречный же безмолвствовал, погруженный в свои невеселые думы. Они не давали покоя. При каждом взгляде на Нармо, при каждой мысли о Раджеде. Что-то нависало черной пеленой над всепоглощающим всезнанием, оставалось лишь ориентироваться на дурные предчувствия. И из-за них порой возникало желание прикончить Нармо на месте, потом списать на порыв тьмы или целесообразность, придумать приличное оправдание для самого себя. А иных судей у Стража и не обнаружилось бы. Но останавливало воспоминание о равновесии миров. Смерть Нармо нарушала что-то в будущем, чье-то осознание и переосмысление. И, кажется, Эльф смутно уже догадывался, чье именно.

К тому же рука просто не поднималась на раненого, особенно когда льор устало накидывал поверх плаща еще плед. И все равно мерз. Сумеречный не намеревался делиться магией, чтобы согреть помещение, растопить камины. Не тот человек перед ним сидел; ради Раджеда он бы сделал почти все. С Нармо же их связывал только очень мощный шантаж.

– Холодает в Эйлисе. Сколько там снаружи на земные градусы? –Нармо тем временем ежился, втягивая голову в плечи. – Минус пятьдесят? Зимы стали совсем невыносимыми.

За узким окном действительно завывала на разные лады беспокойная вьюга, билась в перечерченные квадратиками рамы стекла, перебирала задвижки, гудела в каминах и шипела сквозь случайные щели. Но не снег она несла, а острые ледышки, которые, точно лезвия, точили камень башен. В Эйлисе неумолимо наступали аномальные морозы, и даже летом солнце не согревало гибнущий мир. Когда окаменела земля, постепенно иссякли и реки, они сочились узкими ручейками и выбивающимися из-под пустой породы редкими ключами. Моря тоже обмеливали, делались чрезмерно солеными. Нармо созерцал умирание мира и, что хуже всего, знал, кто в этом виноват. Не он, отнюдь не он. Он – лишь наследник тирана.

– Тебя просто знобит, – отвлек их обоих от мыслей Эльф, все же сочувственно зажигая камин, так как холод, что пронизывал чужое тело, из-за обостренного восприятия передавался и ему.

– Думаешь? Однако, досадная мелочь, – скидывал плед Нармо, всем видом показывая, что с ним все в порядке. Он с деланной небрежностью подошел к небольшому мольберту в углу, рассматривая свое недавнее творение, пожалуй, единственное за последние десять лет.

Он написал картину, когда сидел в пустынной башне, окруженный тараканами. В полубреду он рисовал. Сначала тушью, потом откопал среди хлама почти засохшие краски, но вдохнул в них новую жизнь – на большее магии не хватило бы. Но жажда деятельности и бессильный гнев заставляли хоть чем-то заниматься. Кропотливое перерисовывание одних и тех же линий успокаивало, погружало в полусон, скрашивая ожидание, отводя от терзавшей тело боли и жгучей досады, которая кислотой разъедала разум.

Сначала на холсте начерталась неопределенная абстракция, но она приобретала все большую четкость. И вот уже яснее ясного проступил свой искаженный автопортрет: разорванные легкие и где-то среди них сердце. Но потом черная тушь в неизвестном порыве сменилась яркими красками. Алые, золотые и лазоревые тона заменяли капли крови, обращаясь под поворотами кисти филигранно выписанными растениями. Получались мехи легких, неровно отверстые проросшими цветами.

Ему в первые несколько дней на грани агонии и правда чудилось, что тело пронзает не то бамбук, не то побеги иных растений. И казалось, что Эйлис снова жив, а он умирает посреди всего этого великолепия. Даже не жалко, даже смешно и неуловимо упоительно.

Но стоило сознанию немного проясниться, как вновь предстала обшарпанная башня с тараканами и горами беспорядочно сваленного по углам хлама предков. И злоба поражения повелела выжить.

– Дурак все-таки Раджед. Прохлопал свою любовь, сделал все, чтобы никогда не встретиться с ней. Бам – и сбежала, – внезапно скрипучим голосом проговорил Нармо, придирчиво рассматривая нарисованные цветы. Этот далекий дар природы, утраченный в реке прошедшего. Ведь нет более жестокого владыки, чем все отнимающее время.

– Будто ты в этом деле великий советчик, – недовольно отозвался Сумеречный, глядя на разведенный огонь. Льор же намеренно не приближался к источнику тепла, держал дистанцию, как для прыжка или атаки. Не когтями, так кинжалом, с которым он не расставался.

– О любви отчего ж не поговорить? – кривились в улыбке тонкие губы, но голос не содержал и капли веселья. – А чувствовать – это иное. Я, например, не научен, нет самой потребности. Зато все мы… великие теоретики любви. Но это было забавно. Очень забавно, когда его добыча упорхнула прямо перед носом. Впрочем, девчонка нехило подпортила мои планы.

Нармо недовольно цыкнул, проводя пальцем по невысохшему маслу, отчего на руке остался кроваво-красный след.

– Скажи, ты убил бы ее тогда? Реально собирался? – вопрошал Эльф, не до конца ведая ответ. Этот наглый льор – точно отражение самого Стража – рушил планы и законы всезнания. Мало того, что в будущем путал все карты, наводя пугающую дымовую завесу, так еще и мысли свои частично блокировал. Возможно, не он так старался, а мироздание с какой-то высшей целью заслоняло от непомерно зрячего третьего ока Сумеречного. Неужели позволяло вновь ощутить себя человеком?

– В башне? – На лице льора застыл насмешливый оскал. – Как бы объяснить такой твари, как ты, которая уже давно не чувствует по-настоящему боли? – он с нарочитым старанием давал пояснения, точно лектор в аудитории: – Попробую на недавних примерах: понимаешь, бессмертный, когда тебе втыкают в руку кинжал, срабатывает непроизвольный рефлекс. А так, наверное, нет, не собирался. Впрочем, я еще подумаю, что с ней делать, когда захвачу ее мир.

Нармо довольно ухмыльнулся. Уж что делать с красивыми девушками они с Раджедом оба знали не понаслышке, да и Сумеречный, надо сказать, ничуть не отставал от них, даже после стольких веков сохранив способность влюбляться, точно мальчишка. Впрочем, все его чувства отмечала печать скорби, потому что клятва «пока смерть не разлучит вас» означала для него только смерть или гибель очередной возлюбленной, жены… Так и тянулись века, порой в полном одиночестве и намеренной изоляции. Что несли его новые чувства к той, для которой он делал музыкальные шкатулки, Эльф не ведал. Совершенно не видел ее судьбу. И это вселяло в него надежду. Но когда он наблюдал пробелы в судьбах врагов, то обвинял себя, точно опытный разведчик, который не раздобыл в стане врага нужные сведения.

– Откуда столько уверенности? – только осадил Эльф.

– Если я ставлю какую-то цель, то добиваюсь ее… – коротко и ясно отрезал Нармо, разводя руками, точно дергая марионеток за нити.

– Но так ли тебе нужна эта власть? – перебил Сумеречный.

– … даже если порой задумываюсь, зачем мне все это вообще, – завершил многозначительно Нармо. – Но не оставаться же в гниющем – вернее, каменеющем – мире? – Голос его набирал силу, в глазах появлялся экзальтированный блеск, точно он стоял перед многотысячной аудиторией. Но впалые щеки подернулись землистым оттенком, а губы совершенно побелели. И Нармо, как стоял, так и упал плашмя, будто все это являлось частью его игры без публики.