Вытащив самокрутку, он закурил, дым окутывал его лицо и растворялся в воздухе. Мы вместе стояли и смотрели вслед быстро удаляющимся Евгении и её коня.

– Жаль её, – сказал старик немного хриплым голосом, – ладно хоть коня ей оставили, – добавил он так тихо, что мне пришлось даже нагнуться к нему поближе, чтобы расслышать.

– А разве это всё не её сейчас? – спросил я.

– Нет, продали за долги, только конь её собственность и дом, – он сплюнул и глубоко затянулся, красный огонёк на самокрутке быстро бежал по ней, испепеляя бумагу.

Я молчал.

– Отец её проигрался, – через некоторое время продолжил он, – работящий был мужик, да только слабость была – рулетка, и чёрт знает, где он там ещё спускал. Всё пытался, видимо, отыграться, да только больше долгов делал.

Он докурил. Потушил окурок указательным и большим пальцами и, достав из кармана небольшой тряпичный мешочек, положил его туда.

– Вон на конюшне и застрелился, – старик махнул в сторону конюшни, – не смог пережить позора, да и стыд такой был перед дочерью и женой: гордый был он страшно. Выстрела никто не слышал, только лошади взбесились, подняли шум, я подумал, может, лиса забралась или чужая собака, проверить пошёл, а там такое… Благо хоть дочь не обнаружила или жена, – он замолчал, всё еще смотря в сторону, куда ускакала Евгения.

Где-то послышалось ржание лошадей, шум ветра, игравшего с ветками недалеко стоявшей берёзы, ласкал слух, оставшиеся кони в загоне тихо щипали траву и, казалось, дремали, убаюканные тёплым июньским ветерком. В воздухе тянуло свежескошенной травой.

– Ну, а ты ступай, она только к вечеру вернётся, – сказал конюх немного грубым голосом; в первый раз за время разговора он посмотрел на меня, глаза его были ясные и умные, но было в них ещё что-то отталкивающее и гордое. – И нечего тебе около неё околачиваться, не по зубам она тебе! – добавил он резко и, отвернувшись, медленно пошел в сторону конюшен.

Я стоял, и мне было не по себе – то ли от услышанного про отца, или из-за обиды на слова старика, но спорить я не стал, да и не смел, потому что понимал в глубине души, что тот прав.

Время шло, моя влюблённость к Евгении постепенно прошла, и мы остались хорошими друзьями.

– Ваня, как дела? Что нового? Ты хотел так срочно меня видеть, и вот сейчас сидишь и молчишь, – она говорила как будто с упреком, но улыбалась, и мне показалось, что она очень рада была меня видеть. – Хотя, сколько тебя помню, ты всегда был не особо разговорчив, за исключением, конечно, того времени, когда в студенческие годы тебе приходилось сдавать сессию совершенно не подготовленным: вот тогда-то ты быстро начинал говорить много и не по теме… – она посмотрела на меня своими чёрными глазами, обрамлёнными густыми ресницами, и рассмеялась, оголив свои белые, как жемчуг, зубы.

На ней было зелёное платье в белый горошек, волосы ниспадали на плечи лёгкими завитками. Мы сидели на небольшом диванчике с мягкой тёмно-бордовой обивкой. Напротив дивана был устроен камин, в котором догорало несколько поленьев: красные угольки то потухали, то загорались снова. Был день, свет лился в комнату сквозь панорамное окно, и камин выглядел будто живая картина, медленно меняющая своё изображение.

Комната, в которой мы находились, была невелика, но здесь стоял большой чёрный рояль. Инструмент явно был старый, но сбитые углы, потёртые клавиши и кое-где облупившаяся краска придавали ему своеобразную значимость и величие: складывалось ощущение, что эта комната только Его, и каждая вещь – будь то портреты, висевшие на стене, или большой книжный шкаф, заполненный множеством разных книг, или пара диванных кресел, – всё как будто создавало фон вокруг старого рояля.

Я смотрел на потухающие огоньки, и мне стало опять тяжело на душе.

– Я к тебе приехал из-за Алексея: месяц назад он вернулся с Алтая, он болен, не лечится, приглашали врача, но он отказался от госпитализации. Он так похудел, так изменился! – я остановился и закрыл лицо руками. На меня нахлынули воспоминания последних дней: тяжело больной друг, его мать, тихо плачущая в своей комнате. И сковывающий меня страх потерять близкого человека с безысходностью, которая с каждой минутой накрывала своим мраком.

– Я к тебе пришёл с надеждой, что ты сможешь помочь, – я посмотрел на неё: она сидела, положив свои руки на колени и, немного хмурясь, смотрела куда-то перед собой, – Вы встречались, пусть давно, но Лёша, мне кажется, тебя ещё любит, – сказал я совсем тихо и замолчал.

Она встала с дивана и подошла к окну, повернувшись ко мне спиной. Когда она начала говорить, голос её был спокойным и уверенным, но в нём явно чувствовалось раздражение.

– Ты знаешь, Иван, я не видела Алексея около двух лет: у меня своя жизнь, у него своя, и я не имею никакого отношения к его самочувствию. Да, мы встречались с ним, но я не обязана сейчас бросаться ему на помощь: мы расстались, причём по его инициативе, и каждый пошёл своей дорогой, – она остановилась и посмотрела на меня: взгляд её был холодный и отталкивающий, на меня смотрел чужой мне человек. Она продолжала.

– Алексей действительно был когда-то мне очень близок, но то время ушло: я вышла замуж и возвращаться к прошлому для меня теперь невозможно, – голос её звучал в моей голове будто эхом, и каждое слово резало мне уши своей необратимостью.

Мне стало жарко, и я подошёл к окну. Встав к нему вплотную, я увидел испарину на стекле от своего горячего дыхания. Я забылся, взгляд мой привлёк листочек на стоящей в саду берёзке – его отчаянно болтало ветром в разные стороны. И вот, наконец, он вырвался и полетел ввысь, но, пролетев немного и ударившись о ветку другого дерева, бросился наземь и, наконец, зацепившись за сухую траву и успокоившись, прижался к земле. Я смотрел на него, он был совсем маленький, нежно-жёлтого цвета с несколькими тёмными пятнышками. Застрявший между сухой травы, он как будто нашёл своё место, устроившись поудобнее в ожидании нового этапа своей жизни. Скоро придут проливные дожди, которые ещё больше прижмут его к земле, а потом снег, который укроет его своим одеялом. Слившись в единое целое с другими листочками и травинками, весной он возродится в красивом цветке или мягкой зелёной травке, а, может, на этом месте вырастет деревце, давая начало новой жизни.

Мне очень сильно захотелось пройти через стекло и оказаться на улице… Прислонившись лбом к окну, я почувствовал приятный холодок. Евгения что-то говорила, но я её уже не слышал, а голос её звучал всё мягче и печальнее. Я посмотрел на неё: она стояла рядом, обратив на меня свой взгляд. Глаза её были грустные, она выглядела уставшей и опустошённой.

– Прощай, Женя! – сказал я и сразу направился к выходу. Выйдя на улицу, я с жадностью глотнул холодный воздух. Небо заволокло тёмными тучами, всё вокруг стало серым и тусклым. Голову мою сдавила оглушающая боль: сев на крыльцо, я попытался прийти в себя и тут же явно услышал стук своего сердца, отдающийся во всём моём теле, и голос, повторявший одни и те же слова: «Ты виноват, только ты виноват во всём…»

ГЛАВА ВТОРАЯ

Это было самое счастливое время нашей взрослой жизни. Два года прошло с тех пор, как мы окончили университет, и жизнь наша потекла бурной рекой с массой впечатлений, открытий и достижений. Мы готовились к первой выставке работ моего лучшего друга и очень талантливого художника Алексея Н.

Я познакомился с Лёшкой, когда мне было 6 лет: они с мамой переехали в наш город из солнечного К. и привезли с собой радость и теплоту, озаряя окружающих своими улыбками и доброжелательностью. Алексей и его мама стали нашими соседями по лестничной площадке.

Мы сразу подружились. Я предложил ему помочь перенести вещи в дом из огромной грузовой машины, которая привезла их в наш северный город, и с той минуты, как мы заговорили, сразу почувствовал в нём родного человека.

Помню, он тогда пожал мне руку, улыбаясь во весь рот, и, неожиданно обняв меня, воскликнул: