Прочитав письмо, Федул Иваныч вздохнул прерывисто, и повернувшись к старообрядческой иконе, начал истово молиться за путешествующего отрока Михаила, проговаривая знакомые с детства слова.
Девятая глава
Прогуливаемся себе с Фирой и Санькой по Балковской фланирующим шагом никуда не торопящихся людей, и везде – одни сплошное здрасте!
Кажется, будто вся Одесса знакомая, малознакомая и совсем незнакомая вышла на поздороваться специально для нас, и кое-кто из встреченных, вот ей-ей, совсем издали пришёл ради поприветствовать и поглазеть. Такой себе моцион из любопытства и стадново чувства.
А кто не вышел, те глазами из-за занавесок, да рожами любопытными в окнах приплюснулись, не стесняючись вот ни разочка. Интересно им!
Одесса такой своеобразный город, што лёгкая фронда к действующей власти заложена в нём с самого основания, в фундамент каждого дома. Вместе с названием греческим, идеи эллинской демократии ненароком принесли.
Вроде как подошёл выразить почтение очередной полузнакомец, и самую немножечко теперь оппозиционер, демократ и социалист. Можно собою чуточку гордиться, и поводить выразительно узкими плечами, намекая на нешутошную храбрость и почти што акт граждансково неповиновения властям.
А кому храбрости подойти недостаёт, но сильно хочется иметь хоть какой-то повод для погордиться собой хотя бы наедине и перед домашними, те издали шляпу приподняли, улыбнулись приветливо-многозначительно, и вроде как тоже – поучаствовали. В чём-то там. Оно с одной стороны и смешно такое, а с другой – настроения.
К порто-франко[16], как ни крути, а самые крохи политических свобод и ростков демократии прилагаются просто по определению, и без них ну вот совсем никуда! Потому как не выйдет – одними только административными мерами да чиновничьими распоряжениями решать судьбы такого города. Циркулярно.
Город перестал быть порто-франко, а светлая память о том осталась. Об экономическом росте – небывалом не только в Европе, но и в мире, помнят. И о свободе – слова, предпринимательства, или – взглядах, далёких от высочайше утверждённых.
Не забыли ещё, што когда-то было можно иметь мнение, идущее вразрез с государственным. Живы ещё те, кто застал золотые для города времена. Свидетели эпохи.
Теперь же всё, закрутили гайки, чуть не до срыва резьбы. А у свидетелей этих есть дети и внуки, выросшие на рассказах о недавнем величии и демократии. Часто, и очень – преувеличенных.
Большинству свобода эта и не особо-то нужна, до поры. И порядок с бдительным рослым городовым вроде как даже и устраивает. Уютная такая картинка безопасности и имперской мощи.
А потом р-раз! Глянец безопасности оказывается вблизи совершенно облупленным и потрескавшимся, полицейский – взяточником некомпетентным и мордобойцем, а мощь имперская в парадах только видна, да на верноподданнических открытках. Ур-раа! Раззеваются бездумно многажды битые унтером солдатские морды. Ураа!
А тебе – лично, мешают гайки закрученные, прикипевшие намертво. И раздражение от этой власти, будто от тесного, дурно сидящево костюма. Жмёт, натирает, давит… а другово то и нет! Зато есть желание – если не приобрести новый костюм, так надставить старый. По фигуре.
Понимаю, всё понимаю! Здоровальщиков этих, взгляды издали.
Но раздражает. Потому как одно дело – понимать, а другое – когда сам чуточку символ. Не штандарт римский жопой на колу, но вроде как застрельщик. Бегаю по полю ещё не начавшегося толком боя, и все глаза вражьи – на мне, да через прицелы. Страшно!
И неприятно, потому как у врага – войско, а у меня – эти, со шляпами. Сочувствующие. Вроде как и не выпихивали они меня вперёд, и оно само так вышло, а вроде как и нет. Не выпихивали, но за спиной сгрудились, спрятались. Само по себе, но вроде как и за них всех воюю. Внезапно.
Да и понимание это, оно вроде как и есть, но есть и ощущение, што они – все вокруг – чёрно-белые фотографии. Несколько шагов по Балковской… и будто страницу в альбоме перелистнули с дагерротипами выцветшими.
А мы втроём вроде как прогуливаемся, а вроде как – альбом листаем, и люди вокруг – не вполне настоящие, не живые…
«– Черно-белая кинохроника минувшей эпохи, – откликнулось подсознание, – людей уже нет, есть только видимость жизни»
… и мороз по коже.
– Добрый день, молодые люди, – прервав мысли, уверенно подошёл знакомый репортёр и раскланялся, ревматично оттопыривая упитанный зад в давно тесноватых брючках. Приложился к воздуху над Фириной ручкой, смешно шевеля нафабренными, завитыми в колечки усиками, и девочка ажно раскраснелась от такого взрослого знака внимания.
У меня внутри заворочалось глухо што-то тёмное, животное… но Фира от смущения прижалась ко мне чуть тесней, и Тот-кто-внутри, рыкнув довольно, улёгся поудобней, засопев умиротворённо.
И отлегло. Снова – живые среди живых, а не кинохроника с мертвецами.
– День добрый, – нестройно отозвались мы со всем нашим вежеством, но без особого воодушевления.
– Не найдётся ли у вас самую чуточку времени, – продолжил он южной скороговоркой, поправив тонкой тросточкой шляпу-котелок и улыбаясь просительно, – для небольшой беседы со старым знакомым?
– Если только чуточку, Андрей Ильич, – без особого воодушевления согласился, покосившись выразительно на пошловатую рукоять трости, в виде грудастой сирены самово проститутошного вида, – или может быть, лучше прогуляемся вместе с нами?
– С превеликим удовольствием! – отозвался он, заулыбавшись во всю ширь выбритого до синевы лица, и пряча тросточку за спиной, показав глазами виноватость и понимание неуместности. Расспросив о подробностях суда, эмоциональных переживаниях и тому подобном, Андрей Ильич ушёл, раскланявшись на ходу, поспешая в редакцию.
– Шакал пера, – неприязненно высказался Санька вслед, на што я только плечами пожал. Кушать-то всем хочется! Сейчас в Одессе такой сонный период случился, што и я за интерес всему городу сошёл. На безрыбье.
Такое глухое межсезонье выдалось, што даже и удивительно! Тамбов какой-то, право слова, а не Одесса. Сонно, чинно, и ни тебе светских сплетен, ни войн между бандами, ни даже вскрывшихся панам, што и вовсе удивительно.
Сам репортёр, и потому не то штобы одобряю, но всё ж таки понимаю, да и не все мои коллеги имеют капиталец, позволяющий не задумываться о заработке, а творить по своему разумению. А тут хоть и коротенькая, хоть и не на первой полосе, но заметочка рубля на полтора, ну а при некоторой удаче – статейка на трёшницу.
Ну и Фира, она в такие минуты отчаянно мной гордится! Ручку свою маленькую мне на сгиб локтя положит, выпрямится, и стоит такая гордая-гордая за меня!
Я ж детали из страшненьких ей не рассказываю, а если и да, то чаще – в юмористическом ключе, с усмешечкой. Дескать, всё хорошо! Под контролем!
Потому как она и так переживает. Рассказываешь што-то, ну хоть о драчке с тем… из полиции филером! Корноухим. Бледнеет, кулачки сжимает, сама мало не в обморок! А всево-то… Вот как тут што серьёзное, а?!
Санька в очередной раз вздохнул еле заметно, уставший от такого зоопаркового выгула, но я ему глазами – терпи! Вчера приехали, завтра уедем, так што всё время – Фире! Ну и немножко приятелям здешним, не без этово.
Он-то может и отдельно, но раз уж вышел вместе с нами на променад, то до конца! Морду лица умную сделал, и вперёд.
Санька понял мои выразительные глаза, выпрямился и сделал физиономию английского денди, то бишь рожу, соперничающую по выразительности с кирпичом. Кивнул ему еле заметно, но вполне одобрительно, и снова – здрасте с променадом.
Назад пошли под самый вечер, когда вся Одесса из всех желающих выгулялась на нас, поздоровавшись шляпами и показав умеренную, и потому безопасную оппозиционность.
Фира о своих девчоночьих делах на ходу рассказывает, об учёбе, каблучки ботинок по брусчатке цокают иногда – устала, значица. Выгул такой все бабы любят, но и они устают, потому как тоже человеки. Под чужим вниманием держать себя, да часами притом, это и для них тяжко. Хоть и лестно.
