Зато нам повезло на Псковщине, в Пушкинских местах. Мы остановились близ Михайлов-ского, на речке, на зеленом лужочке, а под вечер к нам подвалили еще два автобуса из Риги: рабочие с радиозавода решили на природе отметить любимый праздник Лиго. То же, что у нас праздник Ивана Купалы, когда ночью парни и девицы прыгают через костер, бросают венки в воду, загадывая судьбу, ищут волшебный цветок папоротника.
Едва мы расположились на ночлег, как развеселые рижане пришли к нашей палатке с бочонком пива и кружкой...
- В такую ночь, - сказали, - спят только глухие... И те, кто ничего от жизни уже не хочет... Вы же не из них?
- Мы не из них? - спросил я Емила.
- Нет! - отвечал он, оживляясь.
Мы с Емилом оставили свои теплые спальники и прямо-таки нырнули в чужой праздник... Как в омут, с головой.
Люся и Борис на уговоры не поддались.
Борис переживал потерю лодки, которую мы взяли у его приятеля и за которую надо было теперь расплачиваться, а Люся просто не хотела видеть никого из чужих. "А венок? Что венок... Я про себя и так все знаю", заявила она. И спела из известной песни про венок из васильков: "Твой поплывет, мой потонет..."
Как в воду глядела. Но это потом, потом...
Пили на празднике Лиго и вино, и пиво, и при этом совсем не было пьяных. А еще было давно не испытанное, но такое естественное желание всласть побеситься, что мы и делали, хоть не очень умело. С криком прыгали через огонь, где полыхала старая резиновая шина, играли в забытые нами игры, при которых вызывающе доступные для объятий девчонки должны были нас угадывать и даже - о господи, так до замирания сердца - целовать...
Мы не преминули захватить и свою фляжку, которая успешно ходила по кругу, из нее отхлебывали прямо из горла, на этот раз она была полнехонькой.
В палатку я вернулся под утро, волоча от усталости ноги. Емил явился еще позже, когда рассвело. Он дрожал от холода и от восторга, пережитого ночью, в которой были и ночные купания с обнаженными девушками, и даже что-то еще... Чего мы знать не должны...
От наших громких голосов проснулся Борис, буркнул из спальника:
- А папоротник, не заметили... Цвел?
- Цвел! - отвечал с торжеством Емил. И добавил, засмеявшись: - Там все цвело.
- Так где же он? Где тот цветок, что нас осчастливит?
- Там, где был я, - отвечал Емил. - Если рядом прекрасное создание, нужен ли, скажи, какой-то завалящий цветок папоротника?
- Не нужен! Не нужен, Емил! - Это Люся, она уже не спала и слышала наш разговор.
- Но я бы, пожалуй, сорвал... - пробормотал Борис, - так, для запаса... перец, лаврушка, гвоздика, цветок папоротника... Специи, словом.
- Нет, - заявила Люся категорично, не желая на эту тему даже шутить. Счастье "в запас" не бывает. Протри глаза и посмотри на Емила... Оно бывает только таким!
Утром, отправляясь в последний путь, на Москву, выяснили, что ночью Емилу зачем-то понадобилась наша Дуля, кажется, с ее помощью он замерял глубину речки и чуть нашу любими-цу не утопил.
А потом они вдвоем... С кем? Ну, с кем-то вдвоем сидели на той же Дуле у костра, подложив для мягкости наш походный спальный мешок...
- Вот кто свидетель нашей ночи, - с нежностью произнес Емил, возвратив Дулю в багаж-ник и погладив ее рукой.
Так гладят женщину.
А далее произошло то, что происходит в конце каждого, даже самого распрекрасного путе-шествия. Мы разъехались, разбрелись кто куда: Борис с Люсей к себе в Жуковский, где они живут и трудятся, а Емил уехал в свою Болгарию, в теплый тракийский город Пловдив...
Ну а я остался в Москве.
В Москве... Но с Дулей.
Далее же случилось вот что.
Однажды позвонил мне Толя Злобин, бывший фронтовик, а ныне мой коллега-литератор. Сказал, что он приезжал в поликлинику, да вот вспомнил, что я рядом живу, и решил заглянуть. Сейчас он возьмет бутылек и придет, чтобы потолковать о жизни.
- Да у меня все есть, - сказал я Толе. - У меня корыто под завязку и закусь. Не теряй времени, заходи!
Толя объявился через полчаса. Снимая куртку, озирался со словами, что давненько здесь не был, и... Тут он умолк, будто поперхнулся, вывернув голову в сторону письменного стола, кото-рый хорошо проглядывался из прихожей через распахнутую дверь.
- Что это... у тебя? - спросил, вытягивая шею и округлив глаза. Можно было подумать, что встретил у меня в квартире тигра.
- Где? - удивился я, озираясь и недоумевая.
- Да вон... На столе!
А на столе, посверкивая гладким холодным боком, красовалась моя Дуля. И я сказал:
- Это... Дуля...
- Дуня? - не расслышал он. - Какая еще Дуня? У него даже воздуха не хватило, чтобы произнести целиком всю фразу.
- Ду-ля, - повторил я. - Для украшения. Сувенир, так сказать... Из Прибалтики...
- Кто - для украшения? - произнес Толя странным голосом, делая шаг назад и дергая при этом ручку входной двери, которая не сразу ему поддалась.
Так с курткой в руках и исчез, только быстрые шаги простучали на нижних этажах лест-ницы.
А вскоре раздался телефонный звонок. Я услышал Толин голос и понял, что он крайне взволнован.
- Я удрал как последний трус... - сказал он. - Но послушай меня... Ты меня слышишь?
- Слышу, - подтвердил я.
- Так вот, у тебя на столе снаряд... Ты меня хорошо слышишь?
- Ну конечно, слышу, - повторил я.
- Заряженный боевой снаряд! - прокричал он прямо в трубку, так что мембрана зазвенела.
- Но, Толя, - отвечал я бодро, хотя внутри что-то кольнуло. - Это головка, которая безопасна...
- Послушай старого артиллериста, который прошел войну! - перебил он сердито. - Это снаряд очень крупного калибра... Где ты взял его?
- В лесу.
- Вот и отвези его поскорей в лес!
- А он что же? - спросил я, настораживаясь. - Он и сейчас может...
- Конечно может! - заорал он в трубку. - И ваш дом взлетит на воздух! А у тебя, между прочим, дети! Кстати, где они?
- Детей здесь нет, - отвечал я упавшим голосом. Разговор о детях меня сразу отрезвил.
Я пришибленно молчал, а Толя стал подробно объяснять.
- Ты должен немедленно, сейчас взять подушку, одеяло, шубу, ковер... Ну, что помягче, в них (только в них!) завернуть свою Дулю и так, на цыпочках, нежно, как цветок, как грудного ребенка... перенести в машину... Но все это, - повторил он, - делать не дыша...
- А если милицию позвать? - задал я дурацкий вопрос.
- Зови, - произнес он угрожающе. - Приедут, когда поздно будет... А если поспеют, то оцепят дом, выгонят всех на улицу. Да задергают с допросами... Ты этого хочешь?
- Этого не хочу, - сказал я правду.
- Тогда не тяни. Черт ее знает, твою Дуню...
- Дулю, - тихо поправил я. И, желая хоть что-то возразить, добавил: Ведь до сих молчала...
- Все мы молчим, пока не взорвемся, - зло отреагировал он. "Вообще-то она не такая", - чуть не сорвалось у меня с языка, но сообразил, что Толя может напоследок и обматерить.
Я перевел взгляд на Дулю: отблескивая на солнце холодным серебром, с золотыми обод-ками, она не казалась страшной. Современный, как сказали бы, дизайн, его жалко было рушить.
Я со вздохом взял Дулю под мышку и направился к выходу, но у лифта вспомнил, вернулся, замотал ее в детское одеяло, которое подвернулось под руку.
У подъезда попался сосед, из разговорчивых. Пока он что-то у меня выспрашивал, я весь издергался, руки онемели от тяжелой ноши.
- А ты чего в одеяле-то носишь? - вдруг спросил он. - Случайно, не помидоры?
- Помидоры? - повторил я тупо. - Почему помидоры?
- Просто в нашем доме живет один тип, так представляешь, он все время носит в одеяле помидоры...
- Нет у меня помидоров, - злобно отвечал я. И добавил: - У меня Дуля...
- Ах, вон что, - произнес сосед с пониманием и при этом почему-то мне подмигнул.
Я торопливо залез в машину, Дулю положил рядом, на переднее сиденье, и вырулил на трассу. Через несколько часов езды, когда пошел сплошняком лес и не стало видно жилья, я свернул на боковую дорогу, а проехав еще десяток километров, снова свернул на глухой проселок, который и привел меня к уютному озерцу.
