Оборона японцев была прорвана, разорвана на отдельные части и в штабах уже готовились праздновать победу, когда начался настоящий ад. Отрезанные от основных сил и окруженные по всем правилам японцы отказывались сдаваться. Они отстреливались до последнего патрона. А расстреляв патроны, обычно шли в безнадежную атаку прямо на винтовочные залпы и пулеметный огонь. Особенно свирепо сражались офицеры и часть бойцов, носивших на голове белую повязку с красным пятном и непонятными надписями. Эти смертники, даже насаженные на штыки и умирающие, до последнего тянулись убить хотя бы кого-нибудь. В городке же, по слухам, шла настоящая резня. Японцы укрывались в любых убежищах, часто маскировались под китайцев, стремясь убивать в первую очередь офицеров. Говорили, что в борьбе с ними хорошо помогают две вещи — пушка на расстоянии прямого выстрела от фанзы, в которой засели смертники и пластуны, которые режутся с этими фанатиками на равных.
Впрочем, наступающему вне города Лейб-Гвардии Драгунскому повезло — им обычно встречались простые пехотные части, которые после безнадежной попытки атаки и отстрела большинства офицеров сдавались на милость победителей.
Но вот сегодня, практически в конце боев, на «последнем», так сказать берегу, второму эскадрону и приданному ему пулеметному взводу не повезло. Расслабившись после полученных известий о сдаче последних обороняющихся в городе, они шли по-мирному, одной колонной, без охранения и разведки. И неожиданно напоролись на огонь пулемета Гочкиса и частый винтовочный огонь. Где прятались организовавшие засаду японцы на совершенно ровном и открытом берегу, было непонятно.
Понесшие потери взводы эскадрона, рассыпавшись, пытались организовать оборону. В это время первая повозка, на которой ехал вахмистр Толоконников, резко, чуть не завалившись, развернулась и открыла огонь по пулемету, подарив растерявшемуся от неожиданности Гаврилову несколько мгновений.
«Командирская» повозка, пользуясь неожиданным замешательством противника, успела развернуться и зарядить пулемет. Поэтому, когда обстреливаемый японцами пулемет Толоконникова замолчал, как и пулемет противника, по японцам отстрелялся второй. Однако упорные смертники, все как один с белыми повязками, неожиданно выскочив, словно черти из-под земли, дружно бросились в атаку. Гочкис пытался поддержать их самоубийственный порыв, но ефрейтор Громов быстро нащупал его и начал давить, стреляя короткими очередями.
Японцы, бежали, увязая в песке, что-то дружно крича. Впереди цепочки рвались вперед несколько офицеров, размахивая кривыми мечами.
— Что это они, вашбродь — с голой шашкой на пулемет? — успел удивленно спросить Громов, пока меняли ленту. А потом все звуки перекрыло татаканье стрелявшего длинными очередями пулемета и залпы винтовок успевших занять оборону драгун.
Несколько противников все же успели добежать до русских и даже помахать своими саблями. Одного из срубил в схватке корнет фон Зейдлиц, отличный фехтовальщик.
Казалось все закончилось и успокоилось, но стоило эскадрону приблизиться к берегу, на котором и скрывалась засада и стояли несколько поднявших руки пехотинцев, как словно ниоткуда выскочили еще несколько японцев, до того умело прятавшихся прямо в песке. Причем оказались они как раз рядом с расчетом Михаила и тому пришлось выхватывать трофейный пистолет из недавно приделанной умельцами к борту повозки кобуры. Однако хваленный «Маузер» оказался не столь хорош, как о нем писали. Одного из атакующих он завалил, зато трое других, словно заколдованные, продолжали бежать и уже почти добежали до расстрелявшего все патроны поручика и троих вооруженных только кинжалами бойцов.
Правда один все же упал, получив несколько пистолетных пуль в грудь. В этот момент раздались винтовочные выстрелы — подскочившие на помощь драгуны расстреляли атакующих, последний из которых рухнул на землю у копыт лошади. Заодно, в горячке боя, перестреляли и стоявших на кромке берега сдающихся японцев…
— Ну что, Михаил Пафнутьич, повоевали? — подъехавший на своем Урагане ротмистр Кононов не преминул очередной раз подшутить над глубоко гражданским, как он считал, добровольцем.
— Повоевали, Сергей Кузьмич, — спокойно ответил Гаврилов и добавил, неожиданно вспомнив вопрос ефрейтора. — А чего это они — с голой шашкой, да на пулемет.
Российская Империя, Санкт-Петербург, октябрь 1902 г.
В Зимнем дворце стояла тишина. Спали слуги, кроме нескольких ночных дежурных, спала отдыхающая смена караула. Спал и весь остальной Петербург, уже оправившийся от треволнений и почти забывший несколько горячих дней сентября. Не спал только Его Величество Император, сидевший за столом и читавший очередной доклад Кошко о расследовании заговора. Читал, покуривая трубку, которую теперь не скрывал ни от кого, и время от времени прихлебывая из стоящего на столе стакана свежеприготовленный лимонад. Читал и думал, что Господь словно заставляет его заново повторять уже прожитые эпизоды.
— Deja vu[10], - проворчал Николай вслух, припомнив подходящее выражение, и продолжил чтение. — Каковы мерзавцы, — не выдержал он, прочитав особо интересный пассаж о планах его дядюшек. И тут же подумал, что верить этим людишкам можно не больше, чем Монсихе[11]. Переврут все и предадут в любой удобный момент. Это князь Сергей, честно предупредив о нежелании дальше поддерживать «твой, гибельный для России, курс на реформы», написал прошение об отставке и уехал в Дармшадт, вести жизнь частного лица. Тот же дядюшка Алексей после отставки сидел себе на Лазурном берегу, не интересуясь ничем кроме французских кафешантанов. А эти… будут обещать что угодно и тут же отрекутся, подобно Иуде. Но и казнить их не получится. Все родственники строго против, даже самый умный из них — Сандро. Боятся, что потом и с ними могут поступить также при случае. Терять полностью поддержку Семьи Николай просто не мог. Просто понимая, что в этом случае престол потеряешь быстрее, чем успеешь кого-то казнить. Сослать. Сразу вставал вопрос — куда? Да могло получится, как с Николаем Константиновичем[12] — при любом осложнении ссыльные родственники будут рваться к власти. Тот же Николаша — ну чего ему не хватало? Мало того, что за кражу всего-то сослали в Ташкент, так ведь еще и успешным заводчиком стал, мыло варил. Нет, решил, раз в столице мятеж, себе удельное княжество отхватить. Николай кровожадно усмехнулся — с этим бывшим великим князем, вычеркнутым из фамильного списка, теперь можно было поступить по закону. Вот только казнить нельзя — официальный душевнобольной (сумасшедший). Но зато можно посадить в тюрьму для неизлечимых, больных душой, преступников. Этакий холодный душ для всех недовольных в Семье.
Тут ему пришла в голову мысль, Николай вскочил и сделал несколько быстрых шагов по кабинету. Понятно, что всех остальных проштрафившихся в дом скорби (сумасшедший дом) не сошлешь. Но ту же Михень — вполне, а дядю Владимира — в именье, в глушь, в Саратов! Пусть сидит под гласным надзором и носа дальше ближайшего уездного городка не кажет. Не того характера сей князь, чтобы после такого что-то придумать. А вот остальных… Сослать на самый дальний берег Российской Империи, пусть местных аборигенов попробуют взбунтовать! Камчатка, пожалуй, в самый раз будет. Тем более, что Гильтебрандт подал записку, просит усилить военное присутствие в Петропавловске-Камчатском. Вот и создать Камчатский отряд Пограничной Стражи, заодно и за этими… узниками присмотрят. А чтобы не вздумали бунтовать — крейсерский отряд Сибирской флотилии туда же. И жандармов. Будут все трое друг за другом присматривать, чтобы дурных мыслей не появилось. Тогда и Михень с дядюшкой туда же. Пусть все вместе скопом на своих же соратниках собственную злобу оттачивают!
— Решено, — произнес Николай вслух, подойдя к столу и набрасывая на лежащей на нем бумаге заметки, которые завтра превратятся в указ.
Только император дописал последнюю строчку, как в дверь негромко постучали. Получив разрешение, в кабинет вошел ночной дежурный, флигель-адъютант граф Игнатьев-младший.
