В прошлом году телеканал "Культура" приглашал его на передачу, посвящённую Юрию Левитанскому. Белецкий очень любил творчество этого поэта и мог бесконечно читать его стихи. Для эфира в тот день он записал два стихотворения — "Ялтинский домик" об обожаемом Чехове ("Вежливый доктор в старинном пенсне и с бородкой, вежливый доктор с улыбкой застенчиво-кроткой, как мне ни странно и как ни печально, увы, — старый мой доктор, я старше сегодня, чем вы…") и "Молитву о возвращении". Многие особо чувствительные дамочки, присутствующие на съёмках в качестве зрителей, не смогли сдержать слёз. Но только сейчас он, наконец, полностью осознал и прочувствовал весь смысл этих строк, таких простых и одновременно таких пронзительных, бьющих прямо в сердце.

Семимиллионный город не станет меньше,

если один человек из него уехал.

Но вот один человек из него уехал,

и город огромный вымер и опустел.

И вот я иду по этой пустой пустыне,

куда я иду, зачем я иду, не знаю,

который уж день вокруг никого не вижу,

и только песок скрипит на моих зубах.

Прости, о семимиллионный великий город,

о семь миллионов добрых моих сограждан,

но я не могу без этого человека,

и мне никого не надо, кроме него.

Любимая, мой ребёнок, моя невеста,

мой праздник, моё мученье, мой грешный ангел,

молю тебя, как о милости, — возвращайся.

Я больше ни дня не вынесу без тебя!..

Именно сейчас ему настойчиво лезли в голову эти строки. Звучали в голове, как заевшая пластинка. И в очередной он поразился тому, какой болью внутри отзывается то, что переживаешь сам, с кровью и слезами, а не просто отстранённо декламируешь на публику.

— О господи, сделай так, чтоб она вернулась, — пробормотал он почти бессознательно, не отдавая себе отчёта, — ну что тебе стоит, господи, сделать так…

И в этот миг в дверь гримёрной нетерпеливо забарабанили.

Белецкий, разумеется, не поверил в то, что это Галинка, ни на секунду. Это было слишком невероятно и слишком хорошо для того, чтобы обернуться реальностью. И всё-таки сердце взмыло ввысь вместе с моментально вспыхнувшей надеждой, а потом так же резко упало… "Разлука — вот какая штука: не ожидая ничего, мы вздрагиваем не от стука, а от надежды на него", вспомнились ему строки Окуджавы.

— Войдите, — откликнулся он, помедлив, чтобы справиться с дыханием. Не хотелось никого видеть, но отвертеться от общения всё равно не получится, раз уж пришли. Только бы не журналисты, пожалуйста, он совершенно не готов был общаться с представителями СМИ.

Дверь распахнулась, и в гримёрку, топая, как гиппопотамиха, ввалилась Хана Вайнштейн.

— Сашка! — заорала она в свойственном ей стиле — так, что со стен чуть не попадали висевшие там афиши. — Красавчик мой, дай-ка я тебя расцелую!!!

— Ханочка Львовна! — светлея лицом, откликнулся он с искренней улыбкой и вскочил, чтобы принять старуху в свои объятия. — Спасибо, что пришли…

Та стиснула артиста так, что у него все рёбра затрещали, и звучно и смачно расцеловала его в щёки.

Хана Львовна Вайнштейн была театральной легендой, великим гримёром. Через её руки прошло несколько поколений замечательных талантливых артистов — и заслуженных, и народных, но Белецкий был её безоговорочным любимчиком с самого первого дня своего появления в этом театре. Он тоже относился к ней трепетно и нежно, практически как к матери (или даже бабушке), всегда оставляя ей после каждого спектакля самый красивый из подаренных ему букетов — в знак благодарности и искреннего расположения.

Хана Львовна проработала здесь аж до своего шестидесятипятилетнего юбилея. Потом всё-таки пришлось уйти — руки стали не те, да и глаза тоже… Вот уже десять лет гримёрша отдыхала на пенсии, но слабость к театру и своим бывшим подопечным сохранила до сих пор. Артисты были ей всё равно, что дети, да и театр, который она любила всей душой, навсегда остался родным домом. Даже ещё роднее…

Руки у неё были золотые: Хана Львовна, понятия не имея о новомодном пластическом гриме, могла с помощью одной лишь гримёрной кисти превратить старуху в юную девушку — и наоборот; могла сделать из нищего — принца, а из красавца — чудовище. И, при всём этом, характер у гримёрши был не из лёгких. Она была циничной и пошлой особой, с весьма специфическим чувством юмора, поэтому далеко не у всех артистов, служивших в театре, складывались с ней тёплые отношения. Многие банально опасались попасть на её острый ядовитый язычок. Хана Львовна всегда рубила правду-матку сплеча и не боялась никого — даже самого главрежа, а вот тот малодушно побаивался гримёршу и, завидев издали её тучную фигуру, тут же старался скрыться, бурча себе под нос: "Старая ведьма…"

— Поздравляю с новой ролью, засранец! — продолжая душить Белецкого в объятиях, воскликнула Хана Львовна. — Ты был пр-р-росто великолепен, сукин ты сын! На месте этой потаскушки Анны я бы держалась за такого мужа руками и ногами, а не прыгала в койку к заморышу Вронскому…

— Какой у вас… непопулярный взгляд на классическую литературу, — улыбнулся он.

— Не более непопулярный, чем у вашего нового постановщика… Как его — Антон, что ли? — припомнила она, имея я виду Крапивина. — Дерзкий мальчик. С воображением, наглостью и очевидными задатками гениальности. Но вот актрису на роль Анны выбрал — просто курам на смех.

— А что не так с Настей? — без особого интереса спросил Белецкий. — По-моему, с ролью она справилась вполне…

— Да типаж, типаж у неё не тот! — всплеснула полными руками гримёрша. — Сиськи, жопа, губищи… это какая-то кухарка, а не Каренина! Ну, или не кухарка, — смягчилась она, — а гувернантка, с которой кобель Стива Облонский изменил своей глупой овечке Долли.

— Вы, как всегда, категоричны, — усмехнулся Белецкий, прекрасно зная, что за эту-то категоричность и откровенность больше всего и ценит Хану Львовну. — И всё-таки я ужасно рад вас видеть.

— А где твоя птичка-жена? — полюбопытствовала гримёрша. — Что-то я не заметила её в зале. Хотела поздороваться да перемыть тебе косточки — между нами, девочками…

Галинка нравилась Хане Львовне, в отличие от большинства предыдущих женщин Белецкого, которых она имела удовольствие лицезреть. Она относилась к девушке почти с материнской нежностью и уверяла, что именно с такой женой Белецкий возьмётся, наконец, за ум и перестанет трахать всё, что движется.

Застигнутый врасплох, он отвёл глаза.

— Она не смогла прийти.

Хана Львовна вперила в него испытывающий, как у прокурора, взгляд.