— Почему твоя тётя так рада нашему визиту? — чтобы сменить тему, поинтересовался Белецкий. — Казалось бы, прорва голодных студентов — сомнительный повод для ликования… У вас что, редко бывают гости?
— За исключением периодических наездов родственников из Тбилиси — вообще никого, — грустно отозвалась Кетеван. — Тётя обычно целыми днями пропадает на работе, ей некогда заводить дружеские связи или, упаси боже, любовные интрижки. А я в Москве всего год, у меня ещё не завелось настоящих друзей и подруг. За себя-то тётя не особо волнуется, ей общения и в театре хватает выше крыши… а вот за меня переживает.
— Почему?
— Говорит, что мне надо общаться со сверстниками и не затворничать. Глупо в семнадцать лет сидеть дома. В местной школе отношения с одноклассниками у меня как-то не сложились… Так что теперь все тётины надежды — на однокурсников, — Кетеван улыбнулась и уже сама, без спроса, вытащила сигарету из его рта и сделала очередную затяжку.
— Ты ей, кстати, понравился, — вскользь заметила она, выпуская дым. — Она успела шепнуть мне на кухне, какие у тебя благородные манеры и какое интересное аристократическое лицо. Тётя моя, знаешь ли, очень ценит… как бы правильнее выразиться… породу в людях.
— А тебе? — вдруг спросил он, невольно краснея. — Тебе я не понравился?
Кетеван промолчала, отвела взгляд и с преувеличенным вниманием принялась рассматривать верхушки тополей, растущих во дворе.
— Сандро, давай расставим все точки, — нехотя сказала наконец она. — Ты классный парень, видный, даже красивый… и добрый. Но у нас с тобой ничего не получится.
Его будто холодной водой окатили. Он, конечно, не ждал мгновенного согласия, но вот так — в лоб, категорично, без права на надежду…
— И прямо-таки бесповоротно, ни единого шанса? — попытался пошутить он. — Это потому, что я не грузин?
— Не в этом дело, — она устало прижала ладони к вискам, потёрла их, морщась, точно от головной боли. — Не собиралась тебе говорить, но, раз уж без этого не обойтись… В общем, я люблю другого человека. Только и всего.
Как просто. И как больно…
— Он москвич? — глухо спросил Белецкий, забирая тлеющую сигарету из её пальцев.
— Нет, — коротко отозвалась она, — дагестанец. И — само собой, разумеется — моя семья категорически против наших отношений. Да и его тоже… — она недобро прищурилась. — Но это абсолютно ничего не меняет. Я люблю Аслана и буду любить до самой смерти.
Белецкого поразили страсть и уверенность, прозвучавшие в её голосе, а также обожгла, будто плетью, зависть к неведомому Аслану… Зависть, смешанная с лютой ревностью.
Кетеван перевела взгляд на него и улыбнулась — ласково и сочувствующе, как младшему брату.
— Но, даже если бы я была свободна… я ни за что не влюбилась бы в тебя, извини, — заявила она.
Ну просто вечер неприятных откровений!
— Я что, так ужасен? — выдавил он через силу, пытаясь улыбнуться в ответ.
— Знаешь, у нас в Грузии есть такое слово — швило. Означает "ребёнок". Вот ты для меня — именно швило. Не обижайся, но это в самом деле так. Ты какой-то… наивный, что ли. Доверчивый. И судя по всему, неопытный, несмотря на яркую внешность. Я не права?
Белецкий снова покраснел, готовый умереть со стыда. Неужели это и в самом деле так очевидно? Ну, положим, он хотя бы не девственник, что было бы совсем уж позорно. Но тот единственный раз на выпускном едва ли прибавил ему уверенности в себе и хоть чему-то научил. Малознакомая девчонка из параллельного класса затащила его в школьный туалет и, обдавая запахом табака и алкоголя, сама впилась в губы парня алчным поцелуем, одновременно нащупывая пуговицу у него на брюках… Он тогда проявил себя не лучшим образом — банально растерялся. Секс получился невнятным, торопливым, неловким и очень быстро закончившимся. Девчонка обидно высмеяла его и убежала, а он долго сидел в туалете на полу, прямо в выпускном костюме — оглушённый, растерянный, выбитый из колеи — и не мог отделаться от ощущения липкой грязи, которая словно покрывала всю его кожу, хоть он ведь даже не раздевался. Было противно и стыдно.
— Так что не вздумай влюбляться в меня, Сандро! — предостерегла его Кетеван почти весело. — Я — заведомо безнадёжный, проигрышный вариант.
К сожалению, он уже понимал, что это предупреждение несколько запоздало…
Здание училища в Большом Николопесковском переулке стало для всех вторым домом — а если честно, то, наверное, даже первым, потому что фактически в альма-матер они проводили куда больше времени, чем дома или в общежитии, куда приходили только ночевать. С первых же дней учёбы в Щуке стало ясно, что о весёлой и беззаботной студенческой жизни придётся забыть. Вернее, веселья-то хватало — хоть отбавляй, а вот беззаботностью и праздностью даже не пахло.
Спрос педагогов со студентов был велик, заданные планки — высоки, а требования — категоричны. Никто и слышать не хотел таких фраз, как "не могу", "не хочу", "не получается". Ты должен — и точка, в противном случае — как говорится, вон из профессии и из искусства, незаменимых нет! Ни опаздывать, ни пропускать занятия было нельзя: тем самым студент подводил и подставлял под удар не только себя, но и своего партнёра по сцене. Театр — искусство командное, любил повторять их Мастер. Да и проблем не оберёшься: пропустишь танцы или сцендвижение, а как потом навёрстывать?..
Многие педагоги Щукинского училища являлись его выпускниками, бережно сохраняя тем самым культуру и традиции Вахтанговской школы, поскольку элементы актёрского мастерства осваивались в строгой логической последовательности, заданной ещё Вахтанговым: от простого — к сложному.
Девизом и основой обучения стали слова великого Мейерхольда, ученика Станиславского: "Школа не должна учить новациям, школа должна учить традициям". На будущих артистов давили авторитетом имена их звёздных предшественников: Владимир Этуш, Михаил Ульянов, Юрий Яковлев, Олег Стриженов, Андрей Миронов, Татьяна Самойлова, Анастасия Вертинская, Нина Русланова, Наталья Гундарева…
И каждый студент, разумеется, втайне грезил о том, что когда-нибудь и его имя навсегда останется в истории училища — в почётном разделе "знаменитые выпускники".
— Все вы поголовно поступаете в театральный "народными артистами всея вселенной", — частенько повторял их Мастер. — На втором курсе потихоньку опускаетесь до "заслуженных", на третьем скромно считаете себя "профессионалами", а на четвёртом дружно понимаете, что бездари! — он весело смеялся собственной шутке, но в каждой шутке, как известно…
Общага на Полежаевской, казалось, не засыпает никогда. Во всяком случае, настоящая жизнь там начинала кипеть только после одиннадцати часов вечера.
В тесных и маленьких комнатах, рассчитанных на четырёх человек, негде было развернуться, поэтому стихи и роли разучивали на кухне, стоя у окна со стаканом крепкого чая в руке… бывало, что и всю ночь напролёт.
Никто и никогда не репетировал перед зеркалом, это считалось признаком плохого актёра — даже на своё отражение в тёмном оконном стекле смотреть было нельзя.
Парные танцы отрабатывали в просторном холле (а накануне выпуска четверокурсники расстилали там одеяла — прямо на полу, раскладывали конспекты и готовились держать ответ перед Государственной аттестационной комиссией, что было пострашнее и посложнее, чем дипломный спектакль).
Случись постороннему попасть ночью в актёрское общежитие — наверняка бы решил, что оказался в дурдоме. И в два, и в три часа ночи, идя по коридору, можно было услышать со всех сторон выразительные монологи, громкое пение или декламацию… Где-то играла музыка — значит, кто-то уже что-то сдал и теперь шумно это празднует. Кое-кто выполнял самые настоящие балетные па (к одной из стен был прибит хореографический станок — ведь артист всегда должен быть в форме). Напротив неработающих лифтов на батареях лежали подушки: сюда студенты приходили погреться в холодное время года, поскольку комнаты плохо отапливались. Тут же объяснялись друг другу в любви — когда всерьёз, а когда и по роли. Короче, спать в общаге было просто нереально!
