— У меня тоже ничего не проснулось и не дрогнуло, потому что давным-давно умерло, перегорело и отболело, — поколебавшись, он обнял её, не будучи уверенным даже в том, что она позволит это сделать. Однако Галинка не отстранилась. Только вздохнула как-то измученно, словно уставший и обессилевший вконец человек.
— Да, может быть, возникло некоторое приятное волнение… — признал он нехотя, — но это, скорее, воспоминания об ушедшей юности в целом, лёгкость и романтика того жизненного периода, а вовсе не вернувшаяся вновь первая любовь.
— А может быть, она просто самоутверждается за твой счёт? — предположила Галинка нерешительно.
— В каком смысле?
— Ну, судя по всему, эта твоя… Кети, — имя далось Галинке с явным трудом, — никакого особого успеха в карьере не добилась. А тут — ты. Успешный, известный, красивый… Приятно же потешить больное самолюбие, напомнив себе — да и тебе заодно — как ты увивался за ней прежде. Может, она так попыталась возвыситься… нет, скорее — приосаниться на твоём фоне.
— Если это и в самом деле так, — произнёс он с сомнением, — то метод она выбрала довольно жалкий. Это как-то… мелочно. Даже ничтожно.
— Это не ничтожно, а жестоко по отношению к тебе, — покачала головой Галинка.
— А Кети всегда была жестокой, — усмехнулся он. — Она никогда не думала о моих чувствах, точнее, думала, но при этом хладнокровно брала их в расчёт — как бы повыгоднее использовать в своих целях.
Она опять тяжело, прерывисто вздохнула и уткнулась ему в грудь.
— Успокоилась? — спросил он, поглаживая её по волосам. Галинка неуверенно кивнула. Ей было и хорошо, и плохо одновременно. Он приподнял её лицо за подбородок и внимательно взглянул в глаза.
— Плакала тут в одиночку, признавайся?
— Немножко…
— Дурашка маленькая, — он снова прижал её к себе и поцеловал в макушку. — Ты ведь есть у меня. Неужели так трудно поверить и запомнить, что мне никто больше не нужен?
— Я верю, но… Саша, зачем они всё время сочиняют про тебя все эти мерзости? — жалобно спросила она, имея в виду журналистов. — Постоянно смакуют твои якобы измены, выуживают из небытия интервью с твоими бывшими, считают их количество…
— Количество — это единственное, в чём меня можно упрекнуть, Галюша, — усмехнулся он невесело. — До того, как мы встретились, у меня было много, очень много женщин.
— Я знаю, — она передёрнула плечами. — И не собиралась тебя упрекать, меня это не касается. Это всего лишь прошлое…
Он поморщился.
— Да, но всё равно я сейчас об этом очень жалею.
— Твои бывшие, я уверена, не жалеют! — подколола его Галинка, не удержавшись.
— И всё-таки, я не должен был… не имел права… чёрт, не знаю, как сформулировать, — пристыженно произнёс он. — У меня до сих пор комплекс, что такому распущенному похотливому идиоту, как я, досталась такая волшебная и чистая девочка. Я же вижу, что тебя это тоже гнетёт. Может быть, на уровне подсознания…
— Неправда! — запротестовала она. — Я об этом даже не думаю! Ну, почти…
— "Почти"… — повторил он со странным выражением, словно у него внезапно заболели зубы. — Вот поэтому я и не нахожу себе места. Боже, да у тебя не должно возникать даже тени сомнения! Ты у меня одна — и точка. Я не умею говорить о любви красиво, извини…
— Ты — и не умеешь?! — она нервно рассмеялась от подобного заявления.
— Нет, — твёрдо сказал он. — Я всегда прячусь за слова классиков, за чужие стихи и чужие мысли, как за палочку-выручалочку. В этом плане, несомненно, актёром быть очень удобно. Всегда держишь в голове чёртову тучу стихов и цитат на все случаи жизни…
— Успокойся, — произнесла она видя, что он не на шутку взволнован. — Мне и не нужны от тебя красивые признания.
Белецкий с нежностью провёл ладонью по её щеке.
— Просто знай, что без тебя мне пусто и холодно. Если утро не начнётся с твоей улыбки — весь день пойдёт коту под хвост. Ты мне нужна, — добавил он почти беспомощно. — Ты ведь в моей жизни появилась, прямо как в сказке — в нужное время и в нужном месте… Появилась и спасла. Андерсеновская русалочка… — намекая на её безграничную любовь к морю, пошутил он. — Жаль только, что я — так себе принц. Ну, какой уж есть… прошу любить и жаловать.
Галинка, затаив дыхание, умоляюще взглянула ему в глаза.
— Поцелуй меня, — прошептала она, облизнув пересохшие губы. После непростого разговора она чувствовала не лёгкость, а самое настоящее опустошение, и ей требовалось немедленно заполнить чем-нибудь эту пустоту, иначе она боялась, что снова по-детски расплачется.
Белецкий не заставил себя упрашивать, наклонился и сразу же накрыл её тёплые губы своими. Он словно ещё не знал их вкуса и только пробовал, дразня и раззадоривая — медленно, вкрадчиво, томительно исследуя, будто впервые. Галинка задрожала в его объятиях, резко переключаясь от печальных эмоций на прямо противоположные. Обычно муж был с ней пронзительно-нежен, но именно сейчас она внезапно поняла, что не хочет ни ласки, ни нежности, а жаждет подчиняться грубой мужской силе. Казалось, что именно напор придаст ей необходимое чувство защищённости, а вовсе не романтический трепет и робость, которые, напротив, сделали бы её в данный момент ещё более уязвимой и хрупкой.
Белецкий почувствовал её настрой и тут же перешёл к более активным действиям. Невольно издав приглушённо-благодарный стон, Галинка жарко ответила на поцелуй, положила ладонь ему на затылок и чуть надавила, крепче прижимая к себе. Страсть затопила её в момент, по самую маковку, безжалостно вытесняя всю невысказанную тревогу и смутную тоску. Ей хотелось кричать от нетерпения, и она сжала его плечи напряжёнными пальцами. Он уже и сам завёлся, как двадцатилетний, точно они не занимались любовью сегодняшним утром. Было не до прелюдий и долгих церемоний.
— Галюша… — он многозначительно указал взглядом наверх, где находилась спальня. — Извини, но до кровати я сейчас не дойду. Ты сама напросилась!
Подняв безропотно подчинившейся Галинке руки, он рывком стянул с неё лёгкий домашний сарафанчик. Она осталась практически обнажённой, только тонкая полоска белых трусиков — простых, хлопковых, никакого шёлка и кружев — соблазнительно оттеняла её смуглую кожу. Он обожал смотреть на неё, никогда не мог насмотреться: всегда казалось мало, недостаточно, так, что впору было ослепнуть от подобного хрупкого совершенства, женственности в её самом идеальном воплощении… Он безумно любил её тело, знал на вкус и на ощупь все его изгибы, впадинки и складочки, и когда Галинка чуть качнулась вперёд, привычно ощутил в ладонях мягкую тяжесть её упругой высокой груди. Дыхание его участилось; он с жадностью притянул жену к себе, и она подалась навстречу, одновременно расстёгивая его рубашку, отчаянно спеша и путаясь в пуговицах, сталкиваясь с его руками, тут же переплетаясь с ним пальцами и торопливо, почти неистово целуя всюду, куда только могла дотянуться.
— Ты — мой… только мой! — сладко и отчаянно выдохнула она ему прямо в губы, дрожа от охватившего её желания и чувствуя всем телом его горячую, обжигающую кожу, его ответную дрожь. — Я тебя никому не отдам, так и знай!
Он никогда не был особо суеверным, но тут невольно поймал себя на том, что хочет трижды постучать по дереву. “Пожалуйста, не отдавай, — взмолился он мысленно, ещё крепче прижимая её к себе. — Пожалуйста…”
1995 год, Москва
От растерянности Белецкий не успел ничего сообразить, не придумал сходу оправдания, почему он находится сейчас не на даче, а в городе. Но оправдываться и не потребовалось: тётя Нателла, ни о чём не спрашивая, просто произнесла тусклым, каким-то безжизненным голосом:
— Сандро, у меня к тебе большая просьба. Привези, пожалуйста, Кети домой.
— Её… — он кашлянул, не совладав с голосом, — её сейчас нет рядом.
— Я в курсе, — бесцветно подтвердила она. — К ней приехал этот парень из Дагестана… Аслан.
