Это было практически публичное признание. Читая стихотворные строки, он смотрел Кетеван прямо в лицо, словно наказывая её за невинную просьбу: такого откровения ты ждала? этой нежности хотела?.. ну, так получай!

Кетеван плотно сжала губы, наблюдая за ним со смешанным чувством восхищения, растерянности и страха: куда-то его ещё занесёт?.. А его физически выматывало это стихотворение, он чувствовал, что, выворачивая душу, теряет силы. Последние слова он договаривал уже совсем тихо, почти шёпотом, по-прежнему не отрывая взгляда от Кетеван.

Он закончил читать, и на некоторое время над столом повисла одуряющая тишина. Никто не знал, как правильно реагировать на эту внезапную исповедь, этакую поэтическую истерику: даже дураку было понятно, что у Белецкого здесь больше личного.

Все искоса поглядывали на Кетеван, ожидая, прежде всего, её реакции на происходящее. А она вдруг без единого слова встала, гибко потянулась за гитарой, прислонённой к стене (кто-то из ребят захватил инструмент с собой), снова уселась на место, устроила гитару у себя на коленях и заиграла. А потом — запела своим удивительным, чуть хрипловатым, чувственным голосом знаменитый романс “Не обещайте деве юной…”* Это был её ответ Белецкому, а заодно и попытка разрядить обстановку.

Белецкий сидел оглушённый, опустошённый, подавленный и обессиленный, словно из него разом выкачали все жизненные соки, и не отрывал взгляда от Кетеван. В висках стучало, как отбойным молотком: “Люблю… люблю… люблю…"

Умница Анжела догадалась, как вернуть вечеру былую лёгкость и непринуждённость: предложила всем попить чайку. Быстренько убрав грязную посуду, она попросила Жорку принести с улицы самовар. На столе оставалась лишь последняя бутылка вина да коробка шоколадных конфет.

Между тем, уже совсем стемнело. В комнатах горел электрический свет, а на веранде, где был накрыт стол, зажгли две старинные керосиновые лампы. Стало совсем уютно и как-то умиротворённо: казалось, что каждая встревоженная душа и любое мятущееся сердце неизменно должны успокоиться при этом мягком свете. Все постепенно снова расслабились и принялись беззаботно болтать, Жорка отобрал у Кетеван гитару и сам забренчал что-то лёгкое, весёленькое, задорное…

И только Белецкого ещё долго колотило от эмоций. Он и не представлял раньше, даже не догадывался, как невыносимо больно бывает, если вкладываешь в исполнение своё… Не подозревал он и о том, что подобное умение свойственно лишь по-настоящему талантливым людям. Поэтому они и сгорают так рано. Так ярко. Так… отчаянно и безнадёжно.

___________________________

*Песня кавалергарда из кинофильма "Звезда пленительного счастья" (музыка Исаака Шварца, слова Булата Окуджавы).

Весна пролетела быстро — никто и оглянуться не успел. И вот уже на носу вторая сессия, и снова бесконечные зачёты, экзамены, прослушивания и просмотры… Впрочем, это касалось не только первокурсников и не только актёров. Всё училище — и младшие, и старшие курсы — трясло в этот период не по-детски, студенты жили на валерьянке и чёрном кофе.

Обитатели Большого Николопесковского переулка уже не удивлялись, если их внезапно атаковали учащиеся Щуки. То к беззаботному собачнику, выгуливающему своего мопса, подбегал студент режиссёрского факультета и слёзно умолял одолжить псину ненадолго — для съёмок короткометражки… То в ближайшее кафе гурьбой вваливалась молодёжь и упрашивала бармена предоставить им пару стульев “вот для такого малю-у-усенького эпизода!” То носились по дворам и расспрашивали сидящих на лавке бабулек, не завалялось ли у них старого драпового пальто, непременно с каракулевым воротником?..

Сдавая хореографию, парни метались по общаге в поисках лосин.

— Ара, я мужчина, армянин, мне двадцать пять лет! — злился третьекурсник Тигран Аштоян. — О чём ты меня вообще спрашиваешь? Какие, в жопу, лосины?! — он захлопывал дверь, но через несколько секунд возвращался, смущённо протягивал требуемое и негромко добавлял:

— Вот, возьми… Только не говори никому, что они у меня были. Позора не оберёшься!

После экзаменов друзья-однокурсники разъезжались на каникулы по своим родным городам и весям. И Жорка, и Анжела… Кетеван, дождавшись окончания сезона в Большом театре, отправлялась вместе с тётей Нателлой в Тбилиси.

Белецкий понятия не имел, как будет жить без неё целых два месяца, он пока просто боялся думать об этом. Оставшееся до расставания время они с Кетеван постоянно проводили вдвоём, как попугайчики-неразлучники — гуляли по летней Москве, ездили на пляж, купались, ели мороженое и клубнику… и разговаривали, разговаривали, разговаривали, словно старались наболтаться впрок, с запасом.

— Почему бы тебе не вернуться вместе с тётей? — осторожно спрашивал он, намекая на то, что в августе стартует новый театральный сезон и тётя Нателла должна будет возвратиться в столицу раньше племянницы. — Чего тебе торчать там ещё целый месяц без неё, одной…

- “Там” — это у себя дома! — смеясь, напоминала Кетеван. — И не одна я буду, а со своей семьёй. С родителями, бабушкой, другими близкими людьми… Я их два года не видела, глупый!

Одно его утешало — в Тбилиси хотя бы не было Аслана…

И даже Лидочка, милая славная Лидочка, собиралась его покинуть — в июле она должна была улететь с труппой на гастроли в Лондон, а затем в Рим и Париж. Глаза её сияли воодушевлением и предвкушением, когда она поделилась этой потрясающей новостью с Белецким.

— Сначала хотели взять Соломатину, она протеже одного из наших хореографов, так что это неудивительно… — оживлённо рассказала ему балерина. — Но худрук заявил, что полечу именно я, потому что двигаюсь лучше и на сцене выгоднее смотрюсь! У меня будет сольная партия в "Лебедином озере", ты представляешь?.. Выход в испанском танце — в чёрно-красном платье, с веером… До сих пор не могу в это поверить! Ох, Соломатина меня теперь, наверное, убить готова, но я же не специально у неё этот кусок изо рта вырвала…

Он был искренне рад за неё и пропустил мимо ушей фразу о том, что отвергнутая соперница готова Лидочку “убить”. Как оказалось, зря…

Через несколько дней, когда Белецкий позвонил Лидочке уточнить дату отъезда, он услышал в трубке, что девушка взахлёб рыдает — так, что не может выговорить ни слова. Чтобы не тратить время на ненужные расспросы, он тут же сорвался и поехал к ней домой. Ему долго никто не открывал, хотя он прекрасно знал, что хозяйка дома: в окнах её квартиры горел свет, он видел его с улицы. Наконец, дверь распахнулась, и Лидочка предстала перед ним во всей красе: с зарёванным лицом, распухшим носом, красными глазами и… с костылём, на который опиралась.