Глава 1.

Я стоял на узкой дороге, поднимающейся немного в гору и мощенной гладкими камнями. Стены по бокам подступали одна к другой, оставляя небольщой просвет для проезда только одной повозки, при этом прохожие прижимались к стене, рискуя быть растоптанными под копытами коней.

Моя одежда была насквозь пропитана дождем, который, судя по всему, давно лился с серого низкого неба. Смотреть вверх было невозможно – капли больно били в лицо, дождь мгновенно застилал глаза.

Запах улицы, яркий и крайне неприятный, но довольно привычный для меня, щекотал ноздри. Вокруг было шумно, люди, обтекая меня, торопились вперед, смеясь или возмущаясь, кто-то проклинал дождь, пытаясь отлепить от тела промокшую тунику. В такую погоду и я бы с удовольствием посидел в тепле у камина, но мои обязанности были превыше всего, чего нельзя было сказать о тех, кто спешил на главную площадь. Их присутствие, как и «жертвы» были вовсе необязательны. Скорее, их влекло под проливной дождь их неуемное любопытство и жажда зрелищ.

– Гейб?

Я проигнорировал знакомый голос. Отвлекшись от беспорядочного движения вокруг себя, я понял, что мну нечто пальцами левой руки, мягкое и расползающееся. Подняв руку к глазам, чтобы рассмотреть получше, я тут же брезгливо отбросил хлебный мякиш на мостовую. Он совсем размяк от моих усердий и дождя. Было трудно поверить что я мог его есть, оказавшись во власти собственных мыслей далеко от городка, где находился. Но в голову тут же проникла мысль, немного меня успокоившая: я не ел его, только мял в пальцах, словно пытался через него определить степень вины того, кого я сегодня отдавал на суд.

– Брат Габриэль?

Тон голоса, нетерпеливый и немного раздраженный, на миг перекрыл шум вокруг меня.

Я отозвался.

– Все готово. Все ждут твоего слова, главная площадь полна людей…

– Второго охотники так и не нашли? – Услышал я откуда-то издалека свой собственный голос.

– Все еще ищут, как и добровольцы из стражи. Но в таком лесу, как этот, искать могут хоть до собственных похорон. Густой, много хищников. Думаю, нам стоит объявить его мертвым уже сейчас. Меньше слухов. Меньше тревог для местных.

– Если он жив, то может вернуться.

– Нет.

Я повернул голову вправо, где стоял говоривший, чтобы увидеть его лицо.

Молодой парнишка, голову которого, ниспадая до бровей, укрывал капюшон плаща уже неизвестного никому раннее оттенка, серые одежды, ставшие почти черными от влаги, подвязанные поясом из кожи. Мой помощник, прибывший вместе со мной в этот унылый городок по просьбе местного епископа, чтобы найти виновных в гибели нескольких людей.

– Почему ты так решил?

– Он не враг себе, если местные его найдут – забьют камнями или утопят в озере неподалеку. Он знает это. Уверен, он уже далеко от этих мест и искать его в лесу – бесполезное занятие.

Я кивнул. Возможно он и прав. И все же тот факт, что мельник сбежал, говорило не в его пользу. Словно бы он заранее объявил себя виновным.

– Пора идти. Не стоит заставлять их ждать, они и без того на пределе все эти дни.

Я и без него знал, что дразнить местных всегда не к добру, а в такую погоду и подавно. Все это могло запросто вылиться в беспорядки, а значит, чем быстрее состоится приговор, тем скорее все успокоятся.

Мы двинулись вперед, туда, где находилась главная площадь – вверх по мостовой и направо, где нас ждала толпа местных, выкрикивающих проклятия в сторону обвиняемого. Оставляя его утром на площади, закованного в «железный гроб», я надеялся, что стражники не ослушаются приказа и не бросят его на произвол судьбы, чтобы местные растерзали здоровяка, но поднимаясь в гору боялся, что увижу всего лишь труп, истерзанный прям за прутьями «гроба».

Мы молча протиснулись через толпу местных зевак. Развлечений в городке было мало, изредка наведывающиеся в эти края торговцы и проезжающие ярмарки – вот и все зрелища. Небольшая численность населения, едва переваливающая за сотню, где все друг друга знают и посторонних не сильно жалуют – вот что представляло собой Предлесье. Поэтому судилище, которое предстояло им увидеть, могло стать едва ли не главным событием года.

Мой помощник прикрикнул на тех, кто толпился и оттолкнул пару фермеров понаглее, что преграждали дорогу и мешали пройти. Шум чуть смолк, нас пропустили внутрь импровизированного круга, в центре которого стояла небольшая возвышенность, с которой обычно вещал старейшина городка.

Уняв дрожь в руках, я взглянул на человека, которого сегодня отдам в руки «светского суда». Полный мужчина с копной светло-каштановых волос, опущенных на лицо. Мокрый до последней нитки, он словно сжался в «гробу», куда его поместили мы с Мартином. «Железный гроб», как его называли инквизиторы, сделанный из полос тонкого железа, и собраный в форме человека, был явно мал для здоровяка. Мартина это порадовало. Он был доволен, что человек виновный в смертях и даже не желающий покаяться, будет страдать и перед смертью. Мартин порой пугал меня, проявляя в своем поведении садистские наклонности. Однако он считал себя всего лишь настоящим католиком. Всюду таскал с собой томик библии, старый, с оторванными страницами, словно он один мог защитить его от всех бед и еретиков мира.

Пленнику было явно неудобно, с момента заточения минул день, который он провел взаперти, под солнцем, ливнем, градом камней и редких птиц, которые пытались выклевать ему глаза. Но он молчал. Больше недели я вел допрос, в присутствии Мартина, писаря и старейшины городка, но тот упорно не признавался ни в чем, не каялся, и даже неудобства, причиняемые «гробом» не заставили его признаться в ереси, в том, что он натворил со своими соседями, и не выдал местонахождение сообщника. Все это дало повод Мартину считать его виновным, и он не меньше, чем местные, ожидал сегодняшнего суда, кружа вокруг пленника, как ворона над падалью, весь день.

Я снова взглянул на пленника, сгорбленного в железной клетке. Ботинки, крепкие на вид и просто гигантского размера почти по щиколотки погрузились в конский навоз, лежащий вокруг него и размякший до зловонной жижи. Местные успели закидать его за последние несколько часов, не жалея ни рук, ни ног, тянув на площадь едва ли не свои ночные горшки. Я сомневался, что этому могли бы помешать стражники – они не рисковали бы собой в страхе быть к вечеру залитыми помоями, мочой или чем похуже. Я почти видел, как они, завидев очередного «несушку» помоев, просто отворачивались и делали шаг в сторону, боясь быть забрызганными. В конце концов, это был и их город, и пленник был виновен если не в смерти их близких, то, как минимум, в смерти их знакомых.

Я откинул капюшон, открывая темную копну волос дождю, и двинулся к помосту.

Пока я поднимался по ступеням, дождь притих, и когда я преодолел последнюю из десяти ступеней, последняя капля упала мне на лоб и стало тихо. Я провел глазами по толпе собравшихся, ожидая, когда все усгомонятся, и я смогу к ним обратиться, не повышая голоса. Все притихли, обратив свои лица ко мне. Даже небо затаилось в преддверии судилища.

– Жители Предлесья! Сегодня мы собрались здесь, чтобы предать еретика справедливому светскому суду. Он отказался принять милость Папы, признаться в своих грехах и отдаться в лоно Церкви. Он отрекся от Нее. Пока вы мирно спали в своих постелях он и его сообщник замышляли зло против вас. Пока вы лелеяли ваших детей, они лелеяли планы вашего убийства. Церковь более не в силах вернуть его себе, вернуть его вам. Поэтому мы отдаем этого человека в руки светского суда. Пусть он будет справедлив. В свою очередь, Церковь – в моем лице и лице епископа, просит вас смилостивиться над этим еретиком!

Толпа загудела. В подсудимого снова полетели огрызки и всякий мусор.

Я нашел в толпе своего помощника и кивнул ему.

– Смилостивиться, как же, – прошептал Мартин, когда я спустился вниз, – если суд не сожжет его на костре, то это сделает Церковь.

– Гореть бы тебе за такие слова. Церковь никогда не одобряла смерть как наказание, – на последнем слове мой голос чуть дрогнул. Я прекрасно знал, что эта самая Церковь лицемерила, говоря о милосердии к еретикам. В этом Мартин был прав, но признаваться ему в глаза я бы не решился. Пусть думает, что я всецело на стороне Церкви и подобных судилищ. Свою работу я выполнил, искренне надеясь, что когда подсудимого сунут в костер, как картошку, чтобы запечь, он раскается и будет просить о помиловании. Но я понимал, что этого не будет. Парень вышел ростом, но явно не умом. Чтобы он признался в чем-либо, мне пришлось бы вложить эти слова в его уста. Но даже во время допроса он просто сидел и молча пялился на меня. Он был совершенно умалишенным. Все что он мог, пока я допрашивал его, это плакать или улыбаться. И если бы он больше делал первое, возможно это стало бы его билетом к свободе. Как признался мне один из его соседей, он полезен был лишь в том, что мог играючи переносить тяжести. Его помощью пользовались все, но когда дело дошло до того, чтобы вступиться за него, они разбежались по углам и только тыкали в него пальцев, как в единственно виновного. Конечно, выяснилось, что их было двое, только тот у кого с головой был порядок сбежал как дело запахло жареным, а этот полоумный так и сидел на мельнице, словно ждал что за ним придут. Вина обоих была доказана – болшая часть города отравилась, и источником отравления была мука, которую они продали в то утро местным. Не все кинулись печь хлеб, а те кто это сделал не выжил. Не скрою, что мне было жаль дурачка-здоровяка. Я сомневался, что его вина могла быть настолько сильной, чтобы он отвечал за обоих. Местный дурачок вмиг превратился во врага, и уже мало кого волновало, что он только следовал указаниям: занимался всей тяжелой работой.