…Совсем стемнело. За пределами балкона устоялась густая осенняя синева позднего вечера. С неослабевающим вниманием, даже с каким-то азартом Гриша читал дневник прадеда. Как увлекательную историческую повесть. Как хорошо закрученный детектив. Каждое событие имело здесь свои широту и долготу. Каждый персонаж – свои портрет и характеристику. Картины стодвадцатилетней давности, описанные корабельным подлекарем, были живыми и правдивыми, от них веяло романтикой кругосветного похода, тяжелым, порой героическим трудом экипажа и глубокой философией выдающегося адмирала-земляка.

«Нет, это просто необходимо как-то издать! – сказал сам себе Гриша. – Нужно будет показать кому-нибудь из местных».

Он отложил толстую тетрадь в желтой кожаной обложке, достал сигарету из пачки. Потом закурил и выключил бра. Через несколько минут, когда глаза привыкли к темноте, Гриша стал различать в небе знакомые огоньки. Он давно любил их, знал все созвездия и множество звезд по именам. Для историка по образованию, работающего в областной газете редактором, астрономия была как хобби, как отдушина от рутинной, порой жестокой повседневности. Прочитав однажды в детстве книгу Перельмана «Занимательная астрономия», Гриша заболел звездным небом навсегда. И, надо сказать, эта любовь оказалась взаимной. Каким образом? Все очень просто: Гриша писал стихи, а небо диктовало ему темы и образы. Так он говорил всем, кто спрашивал, так он объяснял Рите.

– Как тебе удается писать такие стихи? – спросила однажды Рита вкрадчиво.

– Не знаю, – ответил он и понял по ее взгляду, что она не удовлетворилась ответом.

– Я не понимаю, как происходит творчество, – сказала она и была искренна.

– Творческий процесс непредсказуем, он не поддается описанию, поскольку находится за гранью общепринятых схем, за гранью логики. Я не могу его объяснить. Как не могу объяснить любовь… И никто еще никогда не смог…

Остров, у подветренной стороны которого мы встали на якорь, оказался довольно приличных размеров. Он имел форму, схожую с половиной луны, в длину занимая метров девятьсот, а в ширину – примерно вдвое меньше. Высота его над поверхностью океана не превышала двадцати метров, причем самая высокая точка представляла собой вершину холма, расположенного как раз посередине этого, по сути, клочка суши.

Растительности на острове было немного, в основном какой-то кустарник в пояс высотой, трава двух или трех видов да отдельно стоящие или собравшиеся небольшими группами пальмы. По склону холма змеился тонкий, стремительный ручей. Его хорошо было видно с корабля невооруженным глазом. Это обстоятельство обрадовало нас: можно было пополнить запасы пресной воды.

Как только рассвело, Макаров вышел на капитанский мостик и приложил к глазу подзорную трубу. Несколько минут он пристально изучал берег, до которого было не более двух кабельтовых. Всматривался и даже будто внюхивался в него. Потом подозвал к себе штурмана Розанова.

– А что, господин подпоручик, вы координаты точно дали? – спросил Степан Осипович своим негромким, бархатистым голосом.

Я стоял тут же и по интонации Макарова догадался, что ему что-то в сложившейся ситуации не нравится.

Штурман – невысокий, худощавый офицер с большой головой и бегающими глазами – замешкался с ответом, потом сказал, как бы извиняясь:

– Я и сам, господин капитан первого ранга, на это обратил внимание. По карте этот остров на несколько минут на норд и на вест должен быть.

– К тому же населен, – добавил Макаров задумчиво. – А здесь я что-то признаков жизни не наблюдаю…

– Может, поселок какой-нибудь с противоположной стороны находится? – предположил Вирениус. – Мы ночью подходили, не видно было.

– И огней никаких не было, – добавил Макаров. – А должны бы быть… Хоть один костерок, но светился бы… Как думаете, Андрей Андреевич?

– Да, странно как-то, – согласился Вирениус.

– Штурман, это не Аламаган! – заключил Макаров. – Я не думаю, что наша карта может быть неправильной.

– Всякое бывает, – сказал Вирениус.

– Это ты, Андрей Андреевич, своему сынишке Коленьке потом, после похода, рассказывать станешь про то, что всяко бывает, – с мягкой иронией ответил Макаров. – Мы, заметь, не в пятнадцатом столетии живем, а на пороге двадцатого. И все земли, вплоть до самых малых клочков суши, из вод океана выдающихся, давно на карты нанесены и проверены многократно.

– Так что же тогда это перед нами? – вырвалось у меня.

– А вот это мы и должны теперь проверить, – сказал Макаров, разводя руками.

И он тут же распорядился спустить на воду шлюпку.

– Старшим пойдешь, – сказал капитан Вирениусу. – Десять матросов с собой возьми, оружие. Однако применять, в случае чего, лишь по крайней необходимости. Мы сюда прибыли с людьми знакомиться, а не убивать их.

– Господин капитан первого ранга! – воскликнул я. – Разрешите и мне тоже к острову пойти. Вдруг моя помощь кому понадобится.

Степан Осипович посмотрел на меня своим особым, пристальным взглядом, потом кивнул головой в знак согласия и снова приложил к глазу подзорную трубу.

Этот невероятный день подошел к концу. Я возвратился на корабль и вернулся к дневнику. Боюсь, что целого вечера не хватит, чтобы описать события этого дня. Начну по порядку.

Через полчаса приготовлений наша шлюпка отошла от «Витязя» и направилась к неизвестному острову. Погода стояла изумительно приятная. Ветра почти не было, солнце пригревало мягко и ласково, вода в океане голубела и была настолько прозрачной, что в нескольких метрах глубины видны были стайки разнообразных рыбешек: серебристых, в полосочку, темноголовых. И все они из любопытства сопровождали нас.

Матросы гребли старательно и слаженно, так что уже через несколько минут форштевень врезался в мягкий и податливый песок. Несколько человек спрыгнули в воду, ухватились за носовой фал, потянули лодку по мелководью. Потом и остальные матросы присоединились и общими усилиями вытащили шлюпку на берег. После этого сошли я и Вирениус. У меня с собой был саквояж с медикаментами, бинтами и прочими медицинскими принадлежностями. У Андрея Андреевича в руках тоже был саквояж, в который кроме подзорной трубы он укладывал накануне всякие побрякушки в качестве подарков местному населению: бусы, гребни для волос, вееры, цветные лоскуты ткани, несколько маленьких зеркалец.

Ступив на берег, я вдруг ощутил, как земля плывет у меня под ногами. Шутка ли, последний раз я покидал корабль еще двадцатого ноября прошлого года, когда «Витязь» стоял на якоре в гавани Рио-де-Жанейро. Это ощущение собственной неустойчивости заметно мешало мне двигаться и бросалось в глаза матросам, давно привычным к таким состояниям.

– Ничего, Иван Сергеевич, – заметив мои неуверенные шаги, подбодрил Вирениус, – через пару часов вы обо всем забудете. Обычно столько времени новичкам и надобно, чтобы после морской качки к суше привыкнуть.

– Благодарю за подаренную надежду, – вяло ответил я. – Однако же смею заметить, что все-таки со странностью устроен человеческий организм. Постараюсь сие явление потом описать, со всеми ощущениями.