4. С момента подписания мирного договора обе стороны немедленно отдают приказ о прекращении всякой стрельбы и всяких военных действий с принятием решительных мер к неуклонному исполнению этого приказа на местах.

5. По подписании соглашения все пленные обеих сторон немедленно освобождаются…».

Большевики держали город в своих руках уже в течение двух дней. Перепуганные обитатели вылезли из подвалов и отправились на розыски своих покойников. С улиц убрали баррикады. Однако россказни о разрушении Москвы не только не стихала, но разрастались… Именно эти-то ужасные слухи и побудили нас отправиться в Москву.

В сущности, Петроград, хотя он вот уже двести лет является резиденцией русского правительства, всё же так и остался искусственным городом. Москва - настоящая Россия, Россия, какой она была в прошлом и станет в будущем; в Москве мы сможем почувствовать истинное отношение русского народа к революции. Там жизнь была более напряжённой.

В течение минувшей недели Петроградский военно-революционный комитет при поддержке рядовых железнодорожных рабочих овладел Николаевским вокзалом и гнал один за другим эшелоны матросов и красногвардейцев на юго-восток. В Смольном нам выдали пропуска, без которых никто не мог уехать из столицы… Как только подали состав, толпа оборванных солдат, нагруженных огромными мешками с продуктами, кинулась в вагоны, вышибая двери и ломая оконные стёкла, забила все купе и проходы, многие влезли даже на крыши вагонов. Кое-как трое из нас пробились в своё купе, но к нам сейчас же втиснулось около двадцати солдат. Мест было всего для четверых; мы спорили и требовали, кондуктор поддерживал нас, но солдаты только смеялись. С какой стати им заботиться об удобствах кучки буржуев! Мы показали мандаты из Смольного. Солдаты немедленно переменили отношение.

«Идём отсюда, товарищи! - закричал один из них. - Это американские товарищи! Они приехали посмотреть нашу революцию за тридцать тысяч верст… Здорово, небось, устали!…»

Вежливо и дружелюбно извинившись, солдаты очистили наше купе. Скоро мы услышали, как они выламывали дверь в соседнем купе, где заперлось двое толстых и хорошо одетых русских, давших взятку кондуктору.

Около семи часов вечера мы двинулись. Маленький и слабый паровоз, топившийся дровами, еле-еле тянул за собой наш огромный, перегруженный поезд и часто останавливался. Солдаты, ехавшие на крыше, стучали каблуками и пели заунывные крестьянские песни. В коридоре, забитом так, что пройти было совершенно невозможно, всю ночь шли ожесточённые политические споры. Время от времени появлялся кондуктор и по привычке спрашивал билеты. Но, кроме нас, билетов почти ни у кого не было, и, поругавшись с полчаса, кондуктор в отчаянии воздевал руки к потолку и уходил. Воздух был спёртый, прокуренный и зловонный. Если бы не разбитые окна, мы, наверное, задохнулись бы в ту ночь.

Утром, опоздав на много часов, мы увидели кругом заснеженный мир. Стоял жестокий холод. Около 12 часов дня появилась какая-то крестьянка с корзинкой, полной ломтями хлеба, и большим чайником тепловатого суррогата кофе. С тех пор и до самой ночи мы уже ничего не видели, кроме нашего тряского, переполненного народом и поминутно останавливающегося поезда да редких станций, на которых прожорливая толпа моментально заполняла буфеты и опустошала их скудные запасы. На одной из таких станций я увидел Ногина и Рыкова, отколовшихся комиссаров, которые возвращались в Москву для того, чтобы изложить свои жалобы перед собственным Советом. [80] Тут же был и Бухарин, невысокий рыжебородый человек с глазами фанатика, о котором говорили, что он «более левый, чем Ленин».

Третий звонок, и мы кидаемся к поезду, пробивая себе путь сквозь проход, забитый шумливой толпой. То была необычайно добродушная толпа, переносившая все лишения с каким-то юмористическим спокойствием, без конца спорившая обо всём на свете, от положения в Петрограде до организации английских тред-юнионов, и вступавшая в громкие пререкания с немногими «буржуями», какие были в поезде. Пока мы доехали до Москвы, почти в каждом вагоне организовался комитет по добыванию и распределению продовольствия, и эти комитеты также распались на политические фракции, не замедлившие вступить в споры об основных принципах.

В Москве вокзал был совершенно пуст. Мы зашли в помещение комиссара, чтобы сговориться об обратных билетах. Комиссар оказался мрачным и очень юным поручиком. Когда мы показали ему свои мандаты из Смольного, он вышел из себя и заявил, что он не большевик, а представитель Комитета общественной безопасности. Характерная чёрточка: в общей сумятице, поднявшейся при завоевании города, победители позабыли о главном вокзале…

Кругом ни одного извозчика. Впрочем, пройдя несколько кварталов, мы нашли, кого искали. До смешного закутанный извозчик дремал на козлах своих узеньких санок. «Сколько до центра города?»

Извозчик почесал в затылке.

«Вряд ли, барин, вы найдёте комнату в гостинице, - сказал он. - Но за сотню, так и быть, свезу…» До революции это стоило всего два рубля! Мы стали торговаться, но он только пожимал плечами. «В такое время не всякий и поедет-то, - говорил он. - Тоже храбрость нужна». Больше пятидесяти рублей нам выторговать не удалось. Пока ехали по молчаливым и снежным, еле освещённым улицам, извозчик рассказывал нам о своих приключениях за время шестидневных боёв. «Едешь себе или стоишь у угла, - говорил он, - и вдруг - бац! - ядро. Бац! - другое. Та-та-та!… - пулемёт… Я скорей в сторону, нахлёстываю, а кругом эти черти орут. Только найдёшь спокойную улочку, станешь на месте да задремлешь - бац! - опять ядро. Та-та-та… Вот черти, право, черти!…»

В центре города занесённые снегом улицы затихли в безмолвии, точно отдыхая после болезни. Редкие фонари, редкие торопливые пешеходы. Ледяной ветер пробирал до костей. Мы бросились в первую попавшуюся гостиницу, где горели две свечи.

«Да, конечно, у нас имеются очень удобные комнаты, но только все стёкла выбиты. Если господа не возражают против свежего воздуха…»

На Тверской окна магазинов были разбиты, булыжная мостовая была разворочена, часто попадались воронки от снарядов. Мы переходили из гостиницы в гостиницу, но одни были переполнены, а в других перепуганные хозяева упорно твердили одно и то же. «Комнат нет! Нет комнат…». На главных улицах, где сосредоточены банки и крупные торговые дома, были видны зияющие следы работы большевистской артиллерии. Как говорил мне один из советских работников, «когда нам не удавалось в точности установить, где юнкера и белогвардейцы, мы прямо палили по их чековым книжкам».

Наконец, нас приютили в огромном отеле «Националь» (как-никак мы были иностранцами, а Военно-революционный комитет обещал охранять местожительство иностранных подданных). Хозяин гостиницы показал нам в верхнем этаже окна, выбитые шрапнелью. «Скоты! - кричал он, потрясая кулаками но адресу воображаемых большевиков. - Ну, погодите! Придёт день расплаты! Через несколько дней ваше смехотворное правительство пойдет к чёрту! Вот когда мы вам покажем!…»

Мы пообедали в вегетарианской столовой с соблазнительным названием: «Я никого не ем». На стенах были развешаны портреты Толстого. После обеда мы вышли пройтись по улицам.

Московский Совет помещался в импозантном белом здании на Скобелевской площади - в бывшем дворце генерал-губернатора. Вход охранялся красногвардейцами. Поднявшись по широкой парадной лестнице, стены которой были заклеены объявлениями о комитетских собраниях и воззваниями политических партий, мы прошли через ряд величественных приёмных залов, увешанных картинами в золотых рамах, затянутых красным, и вошли в роскошный парадный зал с великолепными хрустальными люстрами и позолоченными карнизами. Тихий говор многих голосов и стрёкот нескольких швейных машин заполняли помещение. На полу и на столах были разостланы длинные полосы красной и чёрной материи, и около полсотни женщин кроили и сшивали ленты и знамёна для похорон жертв революции. Лица этих женщин сморщились и огрубели в тяжёлой борьбе за существование. Они работали, печальные и суровые, у многих были слёзы на глазах… Потери Красной Армии были тяжелы…