Девушка только смущенно засмеялась:

– А может у меня все танцы – наши. – И спустя секунду она уже заговорщически шептала:

– Насть, он вчера со мной дошел до дома снова. А я его совершенно случайно встретила!

– Молодец, только неудивительно! Ты все лето ему на мозги капала: «Пойдем гулять, пойдем гулять!» У него просто в подсознание въелось, что ему необходимо с тобой гулять! – И симпатичная девушка лет пятнадцати ехидно улыбнулась, сверкая глазами.

– Да ну тебя! – Но вышло как-то совсем не обиженно – против правды не пойдешь.

– Нет, ну а что?! Сначала ты месяц трещишь мне про Антона, но тот хоть сам тебе писал. Потом ты счастливо про него забываешь, но тут оказалось, что с Сережей ты столько знакома и он такой замечательный. Еще Питер этот! И я слушала новые приключения. А тут свалился на голову этот мальчик с пушистой челкой и непонятными словами, и ты уже год, год, не оставляешь меня в покое! Он либо в тебя влюбится, либо застрелит.

Теперь уже хохотала Варя:

– Что ж я, виновата что ли?

– А кто? Ты со всеми парнями так разговариваешь, будто каждый из них самый лучший, добрый и смешной. За тобой полгорода носится, а ты все цепляешься за этого Данила. Тебе вон Леша, сам Леша встречаться предлагал, а ты его не просто отшила – советуешься с ним по поводу того, ради кого отшила! И ведь он помогает, как надо было человека задурить!

– Насть, ну чего ты, в самом деле? Это вообще все… глупости! Я может еще вообще… – Варя запнулась на полуслове, вспомнив вчерашнее утро и «год». – Может, я вообще в монастырь уйду!

– Ты-то? Вот смеху!

Но танцы кончились, Настя ушла домой, а Варя снова бродила по улицам своего маленького города. Это был один из тех городков, где каждый второй в лицо знает первого и третьего, а четвертый вообще его родственник. Где тайга в пяти минутах ходьбы от твоего дома, но если шагать в другую сторону – непременно наткнешься на завод государственной важности. В подобных местах так редко случается что-нибудь невероятное, что каждая мало-мальски интересная история становится достоянием всего города.

***

Полюбив однажды человека, а не собственные о нем представления, очень редко случается людям успокоиться и позволить душе заплыть жиром бездействия. А Варя чувствовала, что вот-вот загниет, и изо всех сил стремилась к своему чувству. И чем было, больнее, страшнее, тем ярче выходило: «Я тебя люблю». Тем острее ощущалась необходимость близости одного единственного человека.

«Домой», – мелькнуло у Вари. Но дома стоял гроб. Настоящий, покрытый черным блестящим лаком, но все еще хранящий теплый запах древесины. Подарок матери.

Однако чем глубже проваливалась в своем сознании Варя, тем яснее она видела рядом чью-то руку, чьё-то слово и странную улыбку.

***

Ходить на танцы с трубкой в желудке – малоприятное занятие. Но и сдаваться сейчас – глупо и грязно. Великое искусство танца сменил… театр.

Нет, Варе не довелось играть на сцене, она была светом. Как бы пошло и громко это не звучало, правда была именно такой. Передвигая рычажки большого пульта, девушка могла вывести луч на самого незаметного актера и сделать его ярким и сияющим, могла заставить лица на сцене блестеть от счастья или тускнеть в печали и горечи. Говоря о театре, очень часто вспоминают артистов, режиссеров, а осветители, художники и звукооператоры исчезают вместе с закрытием последней странички программки. Но Варю помнили.

«Театр – боль». Именно так вспоминались затем девушке чудесные, но в то же время жуткие недели ноября.

Она была везде: освещала спектакли, подшивала костюмы и тяжелые шторы, писала программки, а днями рисовала режиссеру все новые и новые картинки сцены. Капельницы и бег, стремительная спешка в театр, в этот нелепый коллектив, где все друг друга презирали, но любили чисто и до последней капли. Варю разрывало. Было общее дело и было здоровье, были люди и больничные стены. Остались люди. Остался человек.

Да. Самый нежный и мягкий луч проектора был подписан на пульте именем. Об этом знали все, но ни один не сказал ни слова. Ждали.

И дождались. Спектакли полетели один за другим, громко споря, и тихо уходя в глубины памяти.

Первый из них закончился холодной лестницей и удивлением друзей.

–Варь, пошли. Холодно!

– Варя, ты что? Скорую!

На плечи опустилась куртка, кто-то сунул в руки стакан воды. Леша, тот самый Леша, настойчиво пытался пересадить ее на диван. Но все ушли, и только темная фигура осталась стоять и неподвижным взглядом следить за дрожью Вариных рук.

Дальше – тише. Она не могла сказать ни слова от боли, но Леша сжимал ее ладонь, а затем все весело смеялись, курили, поедали торт и вместе гуляли с Лериной собакой.

Но утром этой субботы пришлось кричать. Варвара, поддаваясь власти своего имени, ругалась, плакала, била бутылки с физраствором, а после сжималась от ужаса, чувствуя на щеке ладошку маленького владельца красной машинки.

– Три дня.

– Что? Год. И не меньше!

– Три дня! Ваше сердце не выдержит, метастазирование на удивление быстро протекает. – Человек в белом халате вновь отвернулся и зашептал:»Ну что ж я ей доказываю, мертвец, живой труп, решенное дело!»

– Хватит! – Варя вскочила со стула и смахнула со стола пару медицинских карт, послышался грохот. Но в эту же секунду она увидела четкий в своей обреченности снимок томографии. Всё светилось. Вся Варя светилась изнутри. И злость исчезла.

– Разве совсем ничего нельзя сделать?

–Ну, если бы ты согласилась лечь в стационар, сделать «химию». Или попробовать что-то еще. Если бы ты осталась здесь… ну? – Доктор заметно нервничал.

– Нет. – Девушка дрожала, но молча вышла из кабинета.

Спектакль.

Ночь.

Ох ж эти воскресенья!

–Варя, стой, кальян задохнется!

– Эй, зачем вы стряхнули пепел в мой чай?

– Петя. Хватит пить! Вам же влетит!

Шумная компания, фотки, море дыма и едва уловимый аромат рома. Ведь все так чудесно?

–Дань, Дань. Я не вижу. А если я совсем перестану видеть? Даня.

– Значит, ты будешь видеть другое. Иначе, зачем ты родилась?

А Варя все сжимала руку и задумчиво пыталась выбраться из темноты. Еще во время стремительных сборов в кальянную Леша и Кристина грели ее в своих объятиях, упрашивали поехать с ними. Это была семья. Такая семья, где Варя могла быть уверена, что не останется одна.

«Снег, – думалось Варе на следующий день, когда она сидела на подоконнике школьного туалета. Пришлось рассказать всё и всем. Странно: девушка боялась не исчезнуть – подвести ребят и режиссера. – Снег. Отчего же он больше не тает? Отчего холодно?» Варвара оглянулась и увидела, что она не одна. Девушка, что смотрела на нее теперь, была бледна и чем-то напоминала фигуру из белого мрамора, но глаза лихорадочно блестели, будто в их глубине разводили большой костер средневековые инквизиторы, и люди уже сгорали живьем. Кто это? Но это было всего лишь зеркало.

Знакомая музыка, вот, на сцене появляется семья, и Варя дарит ей свет софитов. Вот новые звуки, голоса – и новый луч, новое движение руки на пульте. Все хорошо, как обычно, но вот сапожник был на этот раз без сапог. Как хорошо, что осветители прячутся от зрителей в абсолютной темноте в глубине зала. Не видно слез, и всякий порыв души – только луч, скользящий по сцене. «Я не вижу, – шептала Варя, – не вижу». Страх затапливал сознание, но никто ничего не замечал, ее хвалили. А девушка уже не могла подняться.

– Пей, это всего лишь «Корвалол». Пей. И выпрямись. – Чьи-то руки уверенно посадили ее и поддерживали, одновременно пихая стакан с водой. Варя опустила голову на плечо и ощутила знакомый запах: «Надо же…» – подумалось ей. Теперь эти руки приподняли прядь волос упавшую на лицо, и улыбка прокричала:

– Э! Что за дела? Взбодрись! – Девушка невольно улыбнулась в ответ. Стало теплее. Наверное, действовало лекарство.

– Данил, чтоб до дома донес! Прям до кровати! – Здесь уже Варя зашевелилась и хотела протестовать. Но домой она ушла в объятиях той улыбки.