Пригласительный оказался очень кстати. На причале у трапа пара крепких ребят тщательно проверяла по спискам желающих попасть на теплоход. Я удивился, как быстро они превратили грузинский ресторан на нижней палубе в бургерную. В фастфуд стояла приличная очередь, и все столы были заняты. Верхняя палуба по периметру была закрыта лёгкими белыми шторами, их трепал тёплый ветер, сквозь шум толпы, расхватывающей бургеры, можно было расслышать доносящийся с верхней палубы лёгкий бит дип транса. Туда я и отправился.

Здесь оказалось намного прохладнее, чем внизу и даже чем на улице в целом, словно где-то работает кондиционер. По палубе было разбросано множество мягких пуфиков, на нескольких вальяжно развалились какие-то люди. На вид всем им можно было дать не больше двадцати пяти лет. Мне запомнилась девушка с зелёными дредами и парень с тоннелями в ушах, остальные были смазаны общей схожестью: джинсы-«подстрелыши», кеды или кроссовки New Balance, примерно одинаковые причёски у парней, когда коротко по бокам и много сверху.

Девушки были менее однообразны в одежде, но их лица казались практически неотличимыми. Ярко очерченные, почти прямоугольные брови, да и всё остальное в их лицах было словно слепленным по лекалу. Если бы я попробовал вспомнить кого-то из них, получился бы только собирательный образ одного человека, похожего на всех сразу. На корме стояли диджейский пульт и колонки. Диджея я не увидел, но понял, откуда лилась музыка. Возле пульта я увидел Цапкина и Думкину, сидевших на пуфиках. «Не так уж он и занят, чтобы не иметь возможности встретить меня», – подумал я и подошёл поздороваться с Марианной и Андреем Михайловичем.

Отто я сначала не заметил, он сидел за диджейским пультом на полу, словно от кого-то прятался. Через пару минут появились братья Фот. Они поднялись с нижней палубы, и старший – Кевин – ещё дожёвывал бургер. Оба выглядели странно, даже нелепо. В каких-то белых балахонах с капюшонами. У Валентина на груди красовался санскритский «Ом», у Кевина написано по-русски – «не смешите мои Дхармы». За ними шёл человек, который выглядел здесь совершенно неуместным. Если бы я не знал, что посторонний в этот день попасть на теплоход не мог, подумал бы, что это классический забулдыга, стреляющий на чекушку. Грязные, длинные, спутанные волосы, раздолбанные кроссовки на ногах, рваные джинсы, натурально вдрызг изодранные, будто их владелец только и делает, что каждый день продирается через таёжный бурелом. Старый, в прошлом светлый свитер, сейчас больше походивший на грязную половую тряпку. На шее костяные чётки из маленьких человеческих черепков, выточенных из камня или из кости – не разобрать. Когда он приблизился, я ожидал, что от него пахнёт духаном бомжатины, но от этого странного мужика пахло очень даже свежо, то ли дезодорантом, то ли качественным парфюмом. Невозможно было определить, сколько ему лет. Кожа на лице тёмно-коричневого цвета, но это не природная смуглость, ощущение, будто он обуглился на солнце. Судя по разрезу глаз, можно было предположить, что он либо бурят, либо тувинец, либо кто-то из северных народностей.

Братья Фот подошли к нам, и Кевин представил своего странного друга: «Знакомьтесь – Чингиз».

Только теперь я разглядел, что Чингиз ещё молодой человек, максимум лет тридцати, и вывод такой я сделал, посмотрев ему в глаза. Глаза были кристально голубыми, без тяжести, которую можно разглядеть в глазах тех, за кого я его принял вначале. В них не было мутной пелены алкоголизма или пресловутой житейской мудрости. Скорее его глаза были похожи на глаза не по годам умного ребёнка, когда в них блестит разум одновременно с лукавством. У Чингиза оказалось мягкое тёплое рукопожатие и доброжелательная улыбка.

Чингиз сел на пуфик неподалёку, а я спросил у Цапкина:

– Андрей Михайлович, кто это?

– У него лекция сегодня здесь, – ответил Цапкин.

– Я думал, сегодня Отто говорить будет.

– Ему ещё рано, у Отто сейчас что-то типа тренировки, стало быть. Пусть посмотрит, как это бывает вообще. А Чингиз, Чингиз очень интересный человек.

Вот что рассказал мне Цапкин о Чингизе.

Чингиз вырос в детском доме в городе Горно-Алтайске, родителей своих не знает, как попал в детский дом, не помнит. Сам Чингиз предпочитал думать, что он там и родился.

Единственным увлечением Чингиза было рисование. Он не был по-настоящему талантливым художником и не обладал какой-нибудь сложной техникой, но те образы, что рождались в его голове, были удивительны даже для него самого. Он не мог объяснить, откуда они брались. Это было что-то похожее на наскальную живопись, мотивы индийских эпосов Махабхараты и тибетские мандалы. Его рисунки пользовались спросом в магазинах алтайских сувениров, и он зарабатывал с этого небольшую копейку.

Чем старше становился Чингиз, тем более осмысленными становились его картины, а в пятнадцать лет он вышел из детского дома и, как он сам говорил, просто пошёл вперёд.

С тех пор Чингиз бродил по Алтаю, останавливаясь только на зимовку. Личность он в тех краях известная, а сам себя называет сумасшедшим с редкими проблесками сознания.

Зимовал Чингиз в заброшенных домах, которых в алтайских безлюдных теперь деревнях полным-полно. Когда наступала весна, Чингиз сдавал всё, что нарисовал, в сувенирные лавки для туристов и снова шёл вперёд. Весной и летом он никогда не рисовал. Только бродил, не имея цели или какого-нибудь смысла. Так продолжалось до тех пор, пока о Чингизе не узнали братья Фот.

Они почему-то решили, что не может такой талантливый художник бродить просто так, у него обязательно должна быть философия. С тем они и поехали знакомиться с Чингизом.

Никакого скрытого смысла он им не открыл, потому что не было никакого скрытого смысла, но братья Фот такой смысл придумали и позвали Чингиза в город М. на семинары, читать лекции. Лекции Чингиза они назвали «система осознанной свободы». Будто свобода бывает неосознанной или вообще может быть ещё чем-то, кроме свободы.

Чингиз воспринимал поездку в город М. как продолжение алтайского бродяжничества, а на лекциях просто рассказывал, что видел, или о том, какие мысли его посещали в пути. Как сказал Цапкин, ничего особенного в этих мыслях не было, но слушателям его лекций ничего особенного и не было нужно. В их головах шаблон рушился только оттого, что так вообще можно жить, но при этом не быть вокзальным попрошайкой.

Они слушали его, снимали на телефоны, выкладывали фотографии в Инстаграм, подписывая примерно так: «Сегодня я узнал, что такое настоящая свобода #системаосознаннойсвободы #смотринамиршире #чистоесознание».

Денег за свои лекции Чингиз не брал. Довольствовался вырученным с продажи рисунков, а те разлетались на таких лекциях не хуже бургеров с нижней палубы. Цапкин считал, что всё-таки что-то Чингиз точно знал, но не говорил, словно боялся, что, рассказав, потеряет смысл обретённого знания. В этой истории меня больше заинтересовали братья Фот, чем Чингиз, если честно. Я никак не мог понять, что они за люди и зачем носятся со всей этой эзотерикой. О чём и спросил у Цапкина.

Андрей Михайлович был словоохотлив и рассказал мне немного о Валентине и Кевине Фот.

Парни были родом из города С, где своё детство провела Думкина, и были единственными её детскими друзьями. По крайней мере, до той печальной истории, после которой Марианна стала затворницей. Как сказал Цапкин, братья ему близки, потому что привык относиться к ним почти как к своим детям. Андрей Михайлович смеялся, когда рассказывал об их увлечении эзотерикой, вспоминая, что, будучи подростками, братья Фот всерьёз были поглощены сатанизмом. Но не в той мере, как об этом принято думать, а так, как увлекаются подобным молодые люди, открывшие для себя чудесные группы в жанре тяжёлой музыки. Конечно, это было всего лишь подражание с опорой на книги Антона Шандер Лавея.

Они носили пентаграммы и перевёрнутые кресты на шеях, но в таком возрасте от сатанизма до буддизма один шаг. Ещё вчера хотелось истребить человечество, а уже сегодня жаждешь освобождения от страданий всех живых существ. Главное, чтобы в таком случае уничтожение людей не стало идеей для их освобождения.