– Так мы сейчас и начнём, – отключив рацию, сказал вслух майор.

Внезапно огненное зарево осветило горизонт. Полетели залпы, ещё через пять минут для Вали всё стихло. Она провалилась в какую-то ледяную канаву, и её засыпало землёй.

За шесть месяцев до этого. Сентябрь 1942 года.

– Валя! Валюша!

Валя остановилась посреди длинного институтского коридора, беспомощно вертя головой из стороны в сторону.

– Ну, наконец… – запыхался Саня. – Бегу за тобой, догнать не могу. – Он крепко и бережно обнял двумя ладонями Валино лицо и слегка приподнял его. Её зеленые глаза, словно бездонные озёра, были наполнены слезами. – Что, Мишка, значит, проболтался уже?

– Санечка, родной, ну кто же с четвёртого курса добровольцем уходит, а? У тебя градостроение! Кто будет города поднимать?

– Как кто? Вот приду с фронта и буду поднимать. Ты что же это, заживо хоронишь меня, да? Эх, ты! А разве это справедливо? У тебя военная школа обязательная аж с марта, а я как барышня кисейная?

– Нет-нет, миленький, что ты, – Валя держалась из последних сил, но слёзы сами рекой полились, словно прорвали плотину. – И потом, я не бросила, а временно прервала для обучения.

– Ты свободна сейчас?

– Да, – всхлипнула Валя.

– А давай сбежим, а?

– Давай! Пошли ко мне… Говорят, троллейбусы пустили до Садового, а там пешком прогуляемся. – Шли молча. Валя крепко прижималась к Сане. – Во сколько завтра?

– В восемь от сборного пункта.

Они подошли к старому московскому двору. Здесь родилась Валина мама и сама Валя, здесь прошло её детство, и здесь она узнала, что началась война. Кованые ворота распахнулись со скрипом, во дворе тихо, окна заклеены у всех, включая низенькое Валино окно, выходившее во внутренний двор, от которого до другого дома всего один метр. У них-то и днём всегда темно было. Она повернула ключ.

– Тихо. Наверное, дядя Женя с ночной пришёл.

– Так он наверху, там и не слышно. Хорошая у вас коммуналка, умный был архитектор.

– Конечно, умный. Это купеческий особняк, только мы – не купцы, нам и комнаты хватает. Мы не буржуи, а обычные советские граждане, и живем мы на улице Ульяновской, – Валя с порога поставила чайник.

Саня подошёл и обнял ее. Он глубоко вдохнул аромат её волос и крепко прижал к себе.

– Саня…

– Что?

– Я за тобой пойду. Я решила. И моя военная школа очень кстати!

– Не смей, ты будешь ждать меня здесь. А когда я вернусь, мы поженимся, и у нас родится девочка Ульяна, как мы и задумали.

– Хорошо. Тогда пусть она сейчас родится. Ну, в смысле, если я забеременею. Прямо сейчас, сегодня, то буду ждать тебя, обещаю. Ждать дома, а если нет – то пойду. И никто, слышишь, никто меня не остановит!

Саня растерянно посмотрел на Валю. Он ещё никогда не видел её такой решительной, такой смелой: маленький и хрупкий, но упрямый воин, который всеми силами хочет удержать хотя бы свой мир.

– Не говори ерунды, слышишь? Не говори ерунды!

– Это не ерунда, Санечка. Это война. Если что, то мне хоть будет ради кого жить! Ты разве не понимаешь?

Саня обнял Валю ещё крепче. Он вдыхал её, словно хотел запомнить. Или, даже забрать с собой её запах, запах её кожи, запах её золотых волос, её рук. Она посмотрела на него прямо и открыто, робко расстегнув ворот серого шерстяного платья.

Потом наступила ночь. Но спать не хотелось. Не хотелось и говорить. Они просто лежали, не моргая, глядя широко распахнутыми глазами в темноту комнаты. Лишь тиканье настенных часов напоминало им о настоящем, о том, что время идёт, оно не бесконечно, и что ещё немного, ещё чуть-чуть, и им надо будет выйти из этого кокона, из этой неги, разорвать нити своих сердец, оторваться друг от друга.

Глаз они так и не сомкнули. Не подремали даже и часа. И утром, под накрапывающим дождём, бежали к Саше домой. Надо было успеть забрать вещи, попрощаться с матерью, которая всю ночь прождала Сашу у окна, и скорее к сборному пункту.

Мать встретила с укором, с промокшими от слёз глазами. Она зыркнула на Валю. Та хотела было объясниться, но тётя Таня остановила её жестом. Валя опустила глаза и отошла в сторону. Саша метался из угла в угол.

– Ма, где бельё? Бритва?

– Да не мечись, господи, собрала всё. Давай присядем и вместе пойдём. Отца в 41-м провожала, теперь вот и тебя…

– Время такое. Нельзя сидеть под юбкой. У нас с курса десять добровольцев ушли. Я вернусь, а вы ждите. Вот ваше занятие: ждать меня. И без всяких там глупостей! – и он погрозил Вале кулаком. – Поняли? – он улыбнулся и обнял самых дорогих его сердцу женщин. – Не ругайтесь только.

У сборного пункта была неразбериха и суета. Провожающих не пускали, строго держали оборону. Сотни женщин – матерей и жён, сцепив зубы, молчали. И лишь глаза кричали во след всё, что не было досказано. В воздухе было такое напряжение, что, казалось, достаточно одной искры, чтобы все эмоции, переполнявшие сердца и души, взорвались как вулкан, и слёзы, словно горящая лава, прожигающая землю, вылились наружу. Но все молчали, потому что знали, что нельзя. Потому что знали, что так надо, что должны, обязаны. Потому что хотели, чтобы вернулся каждый, а по живым не плачут.

Призывников формировали в небольшие отряды, рассаживали по машинам. Валя цепляла глазами каждое движение. Все знали, что сначала их отправляют на обучение на три месяца, значит, три месяца они будут точно живы, а там…

Брели домой молча. Сентябрьский осенний дождь, ещё с остатками летнего тепла, совсем не раздражал, а так просто умывал утреннюю Москву. Каждый думал о своём, и обе боялись нарушить тишину.

– Пошли к нам? – наконец решилась Татьяна. «К нам», – тут же горько усмехнулась она. «Господи, когда же это «к нам» станет снова по-настоящему?»

Семья Саши Королькова жила в соседнем дворе на Большом Дровяном. Пять семей, одна кухня, и один туалет – всё как у всех. Потолки высоченные – лампочку менять, кликать дворника с длиннющей дворовой лестницей.

Валя скинула промокший плащ и беспомощно опустилась на табурет.

– Знаете, тёть Тань, я вам сказать хотела… – она замялась на пару секунд, – ну, в общем… если у нас с Сашей вдруг будет ребёнок, мы решили её Ульяной назвать. Можете меня осуждать, сколько хотите, но мы так решили… – Валя подняла полные слёз глаза и посмотрела на Татьяну.

Татьяна стояла не молодая и не старая. Слегка улыбнулась и, подойдя, прижала к себе Валю.

– Пусть будет, девочка моя. Хоть бы так и было.

В этот момент память перенесла Валю на год назад. В самый страшный 1941-й, навсегда изменивший миллионы судеб. Когда они точно так же сидели в коридоре. Валя вспомнила, как раздался звонок в дверь: два коротких и один длинный.

– Это к Лейбманам.

Татьяна тогда долго возилась с замком, который вечно заедал, в глубине тихонько приоткрыли узкую щель, и еле высунувшаяся женская голова отчаянно делала знаки: «тсссс – нас, мол, нет». Но было уже поздно. На пороге стояла бледная худощавая женщина с густыми тёмными волосами, аккуратно убранными под берет, и две девочки, точнее девочка и девушка. Та, что помладше, очень походила на мать: тёмненькая, с огромными бархатными глазами из-под сочных бровей, а вот старшая – настоящая русская красавица с роскошной светло-русой косой и синими, словно два сапфира, глазами. Щель в глубине тут же замкнулась.

– Здравствуйте! – сказала женщина, переминаясь с ноги на ногу, ей явно было неловко. Рука крепко сжимала небольшой чемоданчик. – А Маша Лейбман дома? Точнее, не Лейбман, Кольцова, – тут же осеклась она.

– Да, вроде, дома была, – растерялась Таня.

Неожиданно дверь в глубине квартиры решительно распахнулась и оттуда вышла Маша, полная дородная, с курносым носом посреди «лица-тазика».

– Маша! – искренне обрадовалась гостья. – Я так рада, что успела!

– Чему ты так рада? Я, кажется, ещё по телефону тебе сказала…

Таня тогда тихонько увела за собой Валю в комнату. Вале было очень интересно, и она приоткрыла дверь.