Хозяйская сука по кличке Пука сидела у изголовья и злорадно ухмылялась прямо в хозяйское лицо. Накануне она не получила ужин, поскольку была наказана за чрезмерный блуд. Её перманентное влечение ко всякого рода соитиям оскорбляло закон, установленный природою для подобных тварей, и шло вразрез с моногамными принципами Тургаюкова. На данную тему в доме регулярно билась посуда, разгрызалась мебель, и увечились жильцы.

Наконец вчера, после захода солнца, антагония логически исчерпалась: Протазан Сильвестрович полностью употребил лично приготовленный холодец «кошачий по-венгерски» из диетического хомяка, решительно отказавшись выделить любимой суке традиционную четверть продукта. А уже в три часа ночи он отчаянно пожалел о своей решительности.

Холодец впрок не пришёлся. То ли оказался некондиционным, то ли сама судьба удосужилась наказать Тургаюкова за воспитательный произвол, но результат в виде колик пострадавшего доставлял теперь откровенную радость мстительной собаке. С каждой минутой она лыбилась всё шире.

Так прошел остаток ночи, утро и первая половина дня.

После обеда в доме появился Ивстифий Саваофович Патиссон-оглы, визиты которого отличались настойчивой регулярностью. Он удивлённо замер на пороге и широко выпученными глазами обвёл наличествующий в помещении скарб.

Очевидно, помещение не убиралось уже значительное время. Ковровая дорожка на полу трепетала от приливов пыли, гоняемой ветром. Полированную мебель усаждали следы жирных отпечатков пальцев. Со стола медленно капал разлитый чай. А в углу, на табурете, непрерывно шуршал проигрыватель, игла елозила по растрескавшейся грампластинке с уроком английского языка, выдавая на свет божий одну-единственную фразу: «The end… the end… the end…»

Представшая картина потрясла Ивстифия. Он бросился к постели друга, рухнул перед ней на колени и вскричал:

– Протя! Протя! Да как же ты?!..

– Как видишь… – потусторонним эхом откликнулся Тургаюков, – недуг меня, Ива… покалечил. Всё теперь… мелким кажется. Филимону позвони… Проститься нам… надо…

Некоторое время физиономия Ивстифия, искажённая приступом легкой паники, обращалась то к угасающему Тургаюкову, то к блаженной морде Пуки. Потом он устремился к телефону, чтобы сообщить о несчастье детскому другу Протазана Сильвестровича Филимону Томовичу МС Крецовзу.

Разговор произошёл в резко деструктивной обстановке. Слышимость была отвратительной, телефонный аппарат наотмашь бил Ивстифия электричеством. Несчастный, вконец уничтоженный печалью, только и делал, что кричал в трубку «быстрей! быстрей!», отказываясь передавать какие-либо подробности.

Следом он начал выпытывать у любимого Проти детальное изложение случившегося. Тургаюков напрягал мышцы, силясь более-менее популярно объяснить предсмертность собственного положения. Он сообщил и о воспитательном моменте, и о злоехидстве гадкой Пуки, ну и, само собой, о грядущей трагической развязке.

Ивстифий понял больного довольно выборочно. Учинив в доме обыск, он нашел упаковку «поносных» таблеток и рискнул их всыпать прямо в Тургаюкова. Увы! Больной, изрядно утомлённый монологом, словно в кому провалился. Как ни давил Ивстифий на его нижнюю челюсть, она упорно держалась за верхнюю. Тогда он решил действовать иначе – растолок таблетки в стакане, порошок растворил в воде, засосал получившееся снадобье клизмой и разрядил её в нос умирающего.

Процедура возымела гальванический эффект. Больной затравленно улыбнулся, а Пука вздыбила шерсть.

В этот момент явился МС Крецовз.

– Филя! – подскочил к нему Патиссон-оглы. – Ты должен что-то сделать. Он сейчас кончится!

Филимон Томович подошел к раскладушке с Тургаюковым и отточенным движением указательных пальцев приподнял умирающему веки.

– Да, – послышалось резюме, – да… Какие предметы употреблялись внутрь?

– Хомяк, – ответил Ивстифий, – в виде холодца.

МС Крецовз улыбнулся с чувством снисхождения:

– Любители экзотики, побери вас чорт! Начинали бы прямо с улиток.

– Ты не можешь так! – возмутился Ивстифий, – ты его детский друг.

– Друг, – согласился МС Крецовз, – но не родственник! Когда мои родители отошли в мир иной… Кстати, исключительно по допущенной халатности… Так вот. Когда они умерли, я понял, что глупо следовать их примеру, и с тех пор не ем даже консервы. Только высушенный хлеб, минеральная вода, кусочек сыра по воскресеньям и глоточек пива на Новый год – всё! А ласточкины гнезда, жабья печень, засахаренные гусеницы, жуки с червями – это, знаете ли, блажь для плебеев…

Во время такой гневно-обличающей, но по-своему неизбежной тирады, МС Крецовз продолжал осмотр бездвижных телес. Причём, действовал строго по медицинской процедуре, хотя врачом никогда не служил. Он прощупал Тургаюкову мышцы, простучал коленные чашечки, посмотрел, коротко ли острижены ногти, и даже поискал в волосах.

– Всё ясно, – заключил Филимон Томович, спустя четверть часа. – Так!.. Давай-ка, Ива, отойдем вон туда, в уголок. Мне у тебя кое-что узнать надо.

Они тихо уединились и стали о чём-то шептаться.

Протазан Сильвестрович спокойно лежал, вспоминая, как обычно полагается в таких случаях, прожитую жизнь. Он думал над её смыслом, старался обрести душевный покой. Прошлое казалось ему бездарным спектаклем, самодеятельно поставленным кем-то извне на ветхой сцене бытия. Сцене, изъеденной провинциальными крысами и траченой молью. В самом деле: вот он родился, начал ходить, ругаться матом, купил себе гантели. Потом вырос, выучился ловить мух, приобрёл домишко на пиздецкой окраине и Пуку… Бедная псина… Теперь она останется без него.

Тургаюков посмотрел на любимое животное и удивился. Собака выглядела так, словно учуяла землетрясение. Причём, с эпицентром в том углу, где сидел МС Крецовз с Ивстифием Саваофовичем. Ива с большим одушевлением объяснял что-то Филимону, а Филимон смотрел на Пуку глазами холодными от бешенства. Глаза МС Крецовза имели цвет гильотинного лезвия.

Пука, на всякий случай, подобралась и глухо заурчала утробой. То, что виноват всегда крайний, она знала достаточно хорошо.

– Так! – произнес МС Крецовз. – Так, я понял! Я всё понял! Значит, подлая тварь везде сношается, а хозяин платит по счету.

– Сакральный перевёртыш, – определил Ивстифий.

– Удавлю! – обрёк Филимон Томович и начал со зловещей медлительностью приближаться к собаке.

Перепуганное животное вскочило на бицепс хозяина, яростно щёлкая зубами. Протазан Сильвестрович умиротворённо улыбнулся. Шелковистость собачьей шёрстки умилила его.

– Скотина!! – взревел Филимон. Он вцепился собаке в загривок.

Патиссон-оглы зажмурился.

– Скотина!! – вторично рявкнул Филимон. – Признавайся! Считаю до трёх! Раздватри!!!

Пука не выдержала и обмочилась прямо на брюки домогателя.

– Су-ка-а!!! – заорал тот, от неожиданности выпуская жертву. – Порву тебя! Набью чучело! Сожгу его! Съем пепел!

И началась погоня. Происходила она с незначительными разрушениями. В доме гулко звенела посуда. Протазан Сильвестович безучастно мычал, МС Крецовз богохульствовал, Ивстифий почти молился.

Обречённая Пука сперва металась как в тумане, потом залетела на кухню, зубами рванула на полу кольцо, прибитое к крышке погреба, и через узкую щель сбросилась вниз, издавая суицидальные хрипы.

Её преследователь до погреба не опустился. Он только грозно топнул по полу ногой (дабы пуще расстроить психику собаки), а затем вернулся в комнату. Весь вид Филимона Томовича выражал терпкое удовлетворение. Патиссон-оглы придвинул ему стульчик, и они уселись за стол.

– Гадкая тварь! – выругался напоследок МС Крецовз.

– Она мертва?

– Нет ещё. Но теперь она не то что писать, она даже какнуть не посмеет лишний раз! Я ей займусь. Вот только… – он встревожено посмотрел на раскладушку с Тургаюковым.

– Плохой… – дрогнувшим голосом сказал Ивстифий. – Видать, скоро уже.

Филимон сжал от отчаяния кулаки и запричитал с гневом:

– Вот она какая, сволочная жизнь! Правильно: сначала радость, счастье, мечта. Деньги всякие. Работа правильная. Песня, можно сказать. Цель, наконец! А потом какой-то хомяк, понимаешь, сраный и… да что там.