Тексты, которые после долгих, мучительных раздумий я всё-таки решил Вам предоставить, хранились у меня много лет. Записавший их – широко известный узким специалистам в области этнографии, архивариус Константин С. – ещё задолго до своего исчезновения умолял никому их не показывать. Самая мысль о том, что они когда-нибудь могут быть обнародованы, повергала его в уныние. Однако худшие предсказания моего друга по поводу того, куда катится мир, к несчастью, сбываются чем дальше, тем вернее.

Я далёк от надежд, будто бы литературный текст способен в чём-то убеждать, исправлять, тем более, приводить к исцелению. Но иной раз человеку достаточно ужаснуться или, посмотрев с неожиданной стороны, высмеять самоё себя. Словесность подобна яду. Словом можно убить, зато в другом случае оно превращается в категорически необходимое снадобье.

Населённый пункт, который стал главным объектом Сказов, собранных Константином, мне так и не удалось найти. Хотя я уверен в его существовании. Так же, как был уверен, что периодические вылазки в это гиблое, проклятое рассудком и здравым смыслом место закончатся для исследователя плохо. Термин «пропавший без вести», применительно к нашему дорогому учёному, следует трактовать максимально широко.

Я до сих пор помню в мельчайших деталях наши разговоры после каждого его возвращения, жаркие споры о том, что удалось, наконец, обнаружить место на земле, где сведены воедино все феномены человеческого бытия, матрицы современного мира и даже явленные во плоти прогнозы.

«Там всё сконцентрировано, хоть и подано в преломлении, – объяснял Константин. – Пиздецк ведь не просто город. На самом деле, он – проекция человеческого рода, его сингулярность. Внутри него те же физические законы. Наличествует пространство. Естественным ходом течёт время. Цивилизация идентична нашей. Метаморфоза происходит в момент проникновения стороннего наблюдателя внутрь. Наблюдатель становится техническим Богом. Разница между ним и местными жителями возникает такой же, какая должна быть между Творцом и Его творением». (Костя был креационистом, как известно). Соответственно, продолжал он, открывателю Пиздецка достаются ключи ко множеству тайн мироздания. Он видит то, чего не видят другие. И понимает такое, что напрочь закрыто для остальных.

Опасность вверяемой Вам рукописи соразмерна лишь предполагаемой от неё пользе. Держать её и далее под спудом, по моему скромному мнению, преступно. Прошу, распорядитесь ею соответственно. Фрагменты, напрямую конфликтующие с действующим законодательством, либо способные нанести непоправимый урон общественной морали, я оставляю при себе. Остальное – на Ваше усмотрение.

НИИ изучения полусферических недоразумений города Пиздецка различим каждому местному жителю, где бы он ни вздумал замереть столбиком, подражая мелкому степному зверьку. Величественное здание зыбуче-песочного цвета вздымается на холме, а венчает его антенна в виде указующего на небо перста. Любой институтский служащий догадывается, что прийти на работу и оказаться на ней – вещи разные, вплоть до взаимоисключительности, поскольку служащему надобно, миновав вертлявую, охраняемую ВОХРанником дверь, подняться ещё на лифте до нужного этажа, и вот тут-то иные чувствительные особы, к числу коих относился Никодим Вельяминович Витийкин, каждодневно испытывали внутреннюю бурю эмоций, основу которых составляли ненависть, презрение, уныние и гадливость.

Живые люди портятся не так быстро, как мёртвые, но всё-таки они портятся. Никодим Вельяминович понимал сие вполне ясно. Другое возбуждало его скорбь. «Зачем, – думал он, – нужны те, кто испорчен заведомо, кто даже в силу своего плоского добронравия всю жизнь, от начала до конца, манкирует божиим замыслом? Зачем нужны те, кто едет со мной в лифте? На что они годятся? К чему они?»

А обширный лифт здешний, надобно вам сказать, имел склонность подниматься на высоту о двадцати четырёх этажах; причём, двигался степенно, выдерживая многозначительные паузы перед каждым шевелением дверями, чем окончательно бесил несчастного Витийкина. Никодим Вельяминович уподобился служить на самом последнем этаже института, поэтому к абсолютному большинству коллег у него сложилась вполне обоснованная претензия. Он никому не отравлял жизнь хождением по этажам, тогда как прочие вменяли себе в обязанность непременно использовать случай, да и зайти в лифт этаже так на третьем, чтобы потом совершенно бессмысленно проехать на седьмой. А там, на седьмом, кто-нибудь, всунув радужную рожу промеж дверей, конечно, интересовался: «Ой! А это вы вниз едете?», обязательно начиная с «ой!» и злостно игнорируя факт движения лифта в противуположную сторону.

– Нет! Нет! – оживлённо принимались чирикать пассажиры, колыхаясь и тесня друг друга. – Нет! Нет! Мы вверх едем! Вверх!

– А… – говорила рожа и запрыгивала в кабину. – Ну, так я с вами всё равно поеду. У меня и там тоже… дела.

«Царица небесная! – почти рыдая, думал в такой момент Никодим Вельяминович, оглядывая рожи вокруг себя. – какие здесь могут быть у них дела?!»

И правда ведь. Чтобы погрузиться в отчаяние безвозвратно, достаточно окинуть беглым взором этот насекомый сброд. Какие-то тётушки с жёлтыми бумажками в руках, источающие вечно духоподъёмный запах духов. Одеколонные дяденьки в кургузых пиджачках, с папочками. Серость и добродушная мгла. А их разговоры! Первую секунду обычно лифт движется в безмолвии, пока кто-нибудь из тётушек не обратится к стоящему рядом дяденьке, потряхивая бумажкой:

– Так и не подписал он мне…

Тот, нимало не смущаясь, вытягивает ухо, забитое пучком седых волос.

– Не подписал, да?

И, после короткого молчания, реагирует снова:

– А раньше подписывал?

Тётушка выказывает опешение.

– Так я же ему давала!

Все свидетели разговора, едущие в лифте, понимают, что речь идёт исключительно о документах чрезвычайной важности. Один только Витийкин – без пяти минут человекоубийца.

Натурою Никодим Вельяминович вышел эксклюзивной, с положительными начатками гениальности, в чём сам не стеснялся признаваться. И жена его, между прочим, постоянно на него фикала: «Тоже мне, гений нашёлся»! Признавала, значит, гордая баба.

Однако, при всём видимом благообразии личностного бытия, жизнь Витийкина не баловала, а как раз наоборот – выматывала у него всю душу, дразнила несбыточными призраками миражей, третировала досадами, роняла плашмя оземь без всякой соломки и медленно, тщательно глумилась. Одна работа чего стоила! Один только лифт!..

Казалось бы, самые насущные нужды и благостные потребности человеческие – например, периодически возникающее стремление хорошо покушать – превращались, как чувствовал Никодим Вельяминович, в настоящее преступление против этой пресловутой человечности, хотя саму фразу об том он никогда не любил, подозревая в ней некую фальшь. Иногда, при особой благораспереустановке внутренних флюидов, откушать удавалось знатно, то бишь без душевных расстройств и надрыва. Но иногда сам диавол, казалось, брался вершить судьбу нашего героя, дабы лишний раз упрочить своё конечное могущество и подвергнуть смертельной опасности ещё более конечное земное существование выбранной им жертвы.

В роковой для себя день Никодим Вельяминович традиционно поднялся на лифте к месту работы на двадцать четвёртый этаж НИИ, по обыкновению прокляв всё. Дальнейшие действия Никодима Вельяминовича также характеризовались редкостным обыкновением вкупе с традиционализмом. Он вынужденно поздоровался с рядом сотрудников, имеющих, надо полагать, сомнительную честь для себя и вполне определённое горе для Витийкина работать с ним на одном этаже, а значит попадаться ему на глаза ежедневно. Затем он включил электронно-вычислительную машину, чтобы в течение примерно одного часа с четвертью проделать ряд установленных незнамо кем, когда и с какой целью операций, суммарное значение которых колебалось от почти бессмысленного до откровенно бесполезного. Пока машина гундела электронною начинкою, Витийкин просматривал свежую на вид прессу, повествующую о вещах столь же тухлых, сколь и противопоказанных любому нормальному читателю. Иногда звонил телефон; домогающийся абонент узнавал, что попал не туда, и отключался. Через минуту звонок звучал снова, через две минуты повторялся опять – всего раза четыре. Такое происходило регулярно, являясь частью работы в общепринятом понимании. С точки зрения вышестоящего руководства прилежный, тем более ценный сотрудник выглядит именно шуршащим газетами, супротив гундящей электронно-вычислительной (реже счётно-аналитической) машины, периодически снимающим телефонную трубку, дабы с полагающейся строгостью ответствовать в неё: