Лисиано потерял сознание; Кабот бил его по щекам, пока он не дернулся и не закрылся рукой.

– Мясники, мать вашу! – прошепелявил разбитым ртом доктор. Сидя на полу у стены, он бережно придерживал бок руками.

Кабот начал закатывать рукава.

– Дай отдышаться, скотина! – с ненавистью процедил доктор. Больше ничего от интеллигента в его внешности не было. – Ты мне ребро сломал как пить дать!

– Я же предупреждал, Альберто: тебе лучше рассказать нам все, – развел руками Лерман.

– Вы не из нашего участка. Вас вышибут с работы.

– Забудь – дело ведет военная полиция. Их юрисдикция распространяется на всю зону. Итак, где у него был шрам?

– На правой щеке, через бровь, и кончался на лбу, – скривившись от боли, доктор силился сплюнуть кровавую слюну.

– Он был похож на фоторобот, который показывали в новостях?

– Как две капли. Разве только лоб у него не такой низкий, как у вашего.

– Ты помог ему?

– Я попытался сообщить в полицию. Бланка вышла, чтобы позвонить нашему знакомому в… ладно, неважно. В новостях говорили, за него хорошо платят, а он не из наших, так что никакого риска.

– Дальше, – одобрительно кивнул Лерман.

– Он ее застукал. Она не успела. Достал пушку и заставил себя прооперировать.

– Что ты ему сделал?

– Залил шрам наномодификатором, – доктор с хрипом выдохнул – неловкое движение причинило ему боль. – Этот ваш беглый даже не дал себя обезболить. Настоящий маньяк.

– Сержант, поищите отпечатки. Проанализируйте ДНК на тампонах, – тихо распорядился Джон. Гомес, до того стоявший в дверях, положив руку на пистолет, молча кивнул.

– Значит, ты все же помог ему, верно? – скучно поинтересовался Лерман. – Помог убийце полицейского.

Доктор съежился от угрожающего тона.

– Я же по принуждению! – в отчаянии вскричал он и закашлялся, схватившись за бок.

– Нам нужны приметы. Характерные следы после операции. Ведь что-нибудь да осталось? – вмешался в разговор Джон.

Доктор посмотрел на него с надеждой, наморщил лоб. Пластырь на коже вздулся пузырем.

– Останется едва заметная полоска светлой кожи, – сообщил он. – Пока он не побудет на солнце. И еще: правая бровь стала немного короче левой, а в волосах на брови будет небольшой разрыв. Он очень терпелив. Очень. От модификаторов должна быть адская боль. Я надеялся, что он выключится от боли, но он только зубами скрипел.

– Как он был одет? – спросил Лерман.

– Одежда добротная. Брюки шерстяные. Плотные. Рубашка серая, по виду – хлопок. Ботинки – кожа, не пластик. Толстая подошва. Пиджак светлый, легкий. Он его снял, когда я операцию делал.

– Сэр, нет отпечатков, – доложил Гомес.

Джон и Лерман переглянулись.

– Проверь на совпадение ДНК. На тампонах должна остаться его кровь.

– Уже, сэр.

Доктор снова закашлялся. Сплюнул кровь.

– Что же вы, сволочи… – горько произнес он. – Я же вам помочь хотел. Бланка должна была позвонить…

Лерман пожал плечами:

– Патриот, мать твою. Ты не нам хотел помочь, а капусты по-легкому срубить. Как он представился?

– Не помню. Фишер, кажется.

– Документы показывал? Ты же обязан проверять документы при обращении пациента! Проверил?

Грохот с улицы заглушил ответ. Дрогнул пол. По небьющимися стеклам пробарабанил град камней. Дипломы со стены посыпались на пол. Снятая с петель створка, качнувшись, обрушилась на лестницу. Не сговариваясь полицейские бросились на улицу, на бегу доставая оружие.

«Кубриа! – похолодел Джон. – Что он опять натворил, сукин сын?!»

Притаившись на верхней площадке парадной лестницы, у самого входа на чердак, рядом с запыленным окошечком, едва пропускавшим свет, Хенрик наблюдал за мебельным магазином. Внизу под ним хлопали двери, жильцы поднимались по лестнице; двери квартир скрипели, распахиваясь, и с хрустом замков вновь запечатывались наглухо. Этот район был из относительно приличных. Потоптавшись в чахлом скверике неподалеку, он дождался, пока консьерж не отлучится по нужде, чтобы проскочить незамеченным. Ему был нужен именно этот дом, потому что из окна подъезда был виден магазин на углу, и потому что он отстоял от магазина достаточно далеко, чтобы не стать объектом наблюдения, и потому, что этот дом оказался единственным, где у входа в парадные чип не засек излучений записывающей аппаратуры. Попасть в поле зрения автоматической камеры, соединенной с полицейским компьютером, для Хенрика означало допустить непростительный промах: даже в такой дыре, как Пуданг, вооруженный наряд, усиленный военными, мог явиться по сигналу программы контроля от силы через десяток минут. Это вызвало бы необходимость немедленного бегства, чего Хенрик допустить никак не мог – магазин был его единственной ниточкой. Устройство для постановки помех он берег: зачастую внезапный отказ камеры также вызывал выезд наряда для проверки. На всякий случай, проходя мимо стеклянной клетушки, он опустил голову, пряча лицо, делая вид, что внимательно смотрит под ноги. Он двигался намеренно неспешно: если запись все же ведется и бдительной охране вздумается проверить пару фрагментов, его действия не должны вызвать подозрений – вот идет уверенный в себе прилично одетый человек, не оборванец и не бродяга с бегающими глазами, должно быть, направляется к кому-то в гости или по делу. Он бы предпочел не стоять на лестничной клетке, рискуя быть обнаруженным случайно вышедшим жильцом, однако чердачная дверь оказалась снабжена простой, но надежной системой сигнализации, открыть ее быстро, не привлекая внимания охраны, не получилось бы. Хенрик предпочел потратить это время, медленно, деталь за деталью, исследуя окрестные дома. Он просеивал и внимательно запоминал лица прохожих, отмечал их поведение, старался понять цель передвижения каждого человека и каждого автомобиля, попавшего в поле его зрения. Он оглядывал окна и балконы, пытаясь обнаружить наблюдателей или системы слежения. Повторно замеченное лицо или номер машины стали бы сигналом о необходимости избрать другой путь. Возможно, ему пришлось бы ожидать конца рабочего дня, чтобы проследить за толстяком до его дома.

Как всегда напряженное внимание вымотало его, в окрестных домах было слишком много электроники, чтобы он смог вычленить из хаоса излучений опасное для себя; ни одно лицо не повторилось; за целый час никто не вошел и не вышел из магазина, только из крохотного кафе напротив изредка вываливался подвыпивший клиент.

«Дипломатические и военные представители Альянса ведут интенсивные переговоры с представителями Ольденбурга на Симанго с целью прояснить ситуацию с объявленным накануне ультиматумом, – отчетливо произнес диктор за стеной. Хенрик услышал его голос так ясно, словно десятки людей вокруг не говорили, не ругались друг с другом, не звенели посудой, не чавкали смачно и не производили сотни других бытовых шумов. – Карл Первый выступил в Дорте с обращением к нации, в котором заявил, что рейхсвер не поддастся на провокации и выполнит порученную ему задачу – обеспечит порядок в буферной зоне и не допустит дальнейшей гибели граждан великого герцогства…»

Размеренный голос немедленно вызвал ассоциацию: Хенрик представил морщинистого штабсгауптмана Дитеринга – преподавателя истории государства в их военной школе, язвительного до цинизма полнеющего типа с удивленно-наивным выражением лица, любившего корчить из себя арийскую косточку и потому относившегося ко всему, что связано с ношением формы, со священным трепетом. Его губы шевелились, он расхаживал по кафедре, похлопывая себя по руке длинной стальной линейкой. Он замечал все. Эта линейка – на нее всегда были устремлены взгляды большинства воспитанников в классе. Штабсгауптман пускал ее в ход по малейшему поводу: он не терпел малейшего ослабления внимания, он бил по вытянутым вперед рукам, воспитанник при этом должен был стоять прямо и не закрывать глаз; часто край линейки рассекал руки до крови. «Верность гроссгерцогу, безоговорочное подчинение и строгая дисциплина – вот основа хорошего солдата!» – повторял при этом преподаватель истории. Руки воспитанников были изрезаны шрамами; будущие убийцы были похожи на стаю напружинивших загривки худых озлобленных волчат; единого намека было достаточно, чтобы они выпустили мелкие клычки и разорвали своего мучителя на куски. Из всех уродов, что истязали Хенрика, он отдал бы Дитерингу пальму первенства. Только чип-контролер удерживал его впоследствии от нестерпимого желания разыскать палача-отставника, пережать его желтокожую глотку и насладиться его предсмертным хрипом. Он вновь очутился босым на холодном каменном полу казармы: почему-то самым устойчивым воспоминанием для него оставался это ледяной пол из унылых серых плит. Этот холод остался в нем навсегда.