Дальше Лешка уже не слушал. Схватил с полки полотняный мешочек с длинными обвязками и побежал. Ну и бабка, ну и говорунья! Уже давно там был бы. И Толик Щегол тоже хорош! Как пескарей ловить – вместе, а за фасолью и не позвал. Ничего, это он ему еще припомнит! Пусть теперь сам волос для лески у коммунхозовской кобылы из хвоста таскает. Фасоль… Лешка сердито стучал по асфальту и без того хлипкими сандалиями. Нырнул в липовую аллею, и шаги на песчаной дороге стали глуше. Где-то в парке плыли мимо кленов и берез звуки «Амурских волн». Музыка лились свободно и празднично. Лешка представил на голубоватой веранде оркестрантов, заслоненных золотистыми трубами. Но это только на мгновение. Свернул на тропинку, которая спускалась с приречной горки, и вбежал в затененный домами двор конторского склада. Склад этот, длинный и низкий, как сарай, перегораживал изъезженную дорогу. Она как-то нелепо натыкалась на него с разбегу и, казалось, исчезала в сумрачном проеме распахнутых ворот…

Лешка сразу охватил взглядом и грузовик с откинутым бортом, и тугие мешки, и обшарпанные дощатые стены, и грузчика в пыльной широкополой шляпе. Только потом за огромным дощатым ящиком заметил Толика Щеглова, Веньку Вишина и Серегу Шивцева. Они копошились в песке. Рядом с Серегой уже не лежал, а оттопырено стоял солидный мешочек с красной заплатой на боку. Но Серега все черпал и черпал цепкими пригоршнями.

– Чего ты песок гребешь?! У тебя ж в торбе его больше, чем фасоли! – внушал ему Толик.

– Ничего, Щегол, дома разберемся! Песочек – во двор, а фасолинки – в кастрюлю. Правда, Вень?

Капли пота срывались с рассыпающихся волос Сереги. Он устало улыбнулся и вдруг настороженно притих, заметив Лешку. Торопливо пододвинул к себе торбочку, как бы защищая ее.

– Не дрейфь, Серега, не нужен мне твой песочек! А ну, подвинься лучше… артист! – Лешка присел, нетерпеливо запуская руку в еще влажный липкий песок. Ага, вот они! Две беленькие глянцевитые фасолинки! Он опустил их в торбочку и зачерпнул песок уже двумя руками, просеивая его сквозь пальцы.

– Лешка, давай сюда! Там мы уже обшарили, – позвал его Толик.

Задабривает! Один сюда прибежал, а теперь… Но, видно, они тут и впрямь все пропахали. Лешка стряхнул с колен песчинки, а вмятинки от них остались.

– Болит? Я тоже сначала так обжегся. Он ведь мокрый – колется. Ты торбочку стели. Соберешь – высыпь – и опять под колени, – участливо гудит голос Толика.

Молодец, Щегол! Здорово придумал. Со-об-ра-жает! Но позвать с собой не смог – пожадничал. Вон сколько уже насобирал – скоро самому под ноги стелить нечего будет – на фасоли не устоишь.

– А я думал, тебя дома нет. Вместе бы… Ты бери вот здесь. Видишь, цветная.

Лешка уже хотел ему напомнить про индюка, который тоже думал, да в суп попал. Но… не может долго злиться на Щегла, когда видит его чуть виноватые раскосые глаза, когда слышит этот вкрадчивый голос. Он молчит, рассматривая пристально белые, коричневые и синеватые фасолинки. Опускает их в торбочку и снова гребет, гребет, радостно чувствуя твердые перламутринки. Вот это да! Ну и суп им сварит бабушка! Такой, что хоть без хлеба ешь – все одно сытно. Лешка даже ощутил во рту этот вязкий, крахмалистый вкус вареной фасоли.

А рядом монотонно стучал задетый грузчиком борт машины, пыльно шуршали чьи-то рыжие ботинки, где-то в глубине склада звякали гири. Но Лешка, не поднимая головы, все греб и греб песок.

– Тут один грузчик мешок уронил. Вот и рассыпалось немного. Первыми заречные хлопцы заскочили, – слышит он все такой же виноватый голос Толика. – На рыбалку вечером сходим? Я и червей припас…

– Сходим. Только ты в следующий раз не жадничай. А то и позвать побоялся, – сдается, наконец, Лешка. – Бати моего здесь не видел?

– Тут он, в складе, – с готовностью отозвался Толик, довольный примирением. И даже улыбнулся, будто обрадовал ответом. Откуда ему знать, что Лешка ох как боится этой встречи с отцом, который ему раз и навсегда запретил появляться у склада.

Лешка гладит пальцами фасолинки и уже не слышит, о чем шепчет ему Толик, не видит грузно протопавших у самых его рук рыжих ботинок. Знакомым оглушающим звоном полнится голова, вспыхивает солнечными искорками, пышет жаром перед глазами песок. «Это с голодухи, с голодухи… Сейчас пройдет. Пройдет… Вот сейчас…» – сам себя успокаивает Лешка, и даже глаза прикрывает. Звон становится тише, будто гаснет вместе с теми искорками. Снова бренчит, гулко ударяясь железной защелкой, откинутый борт машины, снова покачивается мешок на широкой спине грузчика, и дзинькают гири в темной глубине склада… Венька, низенький, с крапинками веснушек на лице, сердито морщит узенькую полоску лба, о чем-то споря с Серегой. Но голоса Веньки почти не слышно. А вот Серегин словно в рупор громыхает:

– Больно возносится твой Леха! Мой батя сказал, что если скажет где надо, так его батя костей не соберет, потому как партейный. Ясно?

– Ты опять обо мне? – Лешка встает, с трудом приподнимая и этот снова хлынувший в него оглушительный звон. Почти не слыша себя, сдавленно кричит: – Ну ты, артист!? Не трожь моего батю, а то носом пахать песок заставлю! Понял?!

Венька испуганно подскакивает к нему и хватает за руки:

– Леха, ты его оставь, оставь… Я им сам займусь. Не здесь… Будь спок! Пусть и на моего батю жалуется. Мой тоже партейный был…

Странные руки у Веньки – корявые, с красноватыми следами царапин. А ласковые, прохладные какие-то. И дрожь унимают. Вот это да!

Лешка знает, что когда-то, до войны, их дома стояли рядышком, как говорит отец, одним забором обнявшись. Но нет теперь этих домов. Нет и Венькиного бати – под Сталинградом погиб. А сам Венька живет весело, как… мячик. И бьют его, и толкают, да ему это нипочем. Надо в чужой сад забраться – сквозь самую колючую проволоку прорвется, надо – на одном коньке с Виленской горы промчится. И бока намнет, кому захочет. Малышня несмышленая за ним – ватагой. Правда, в последнее время вроде притих Венька, осторожнее стал, словно сам себя беречь начал. Но вот теперь прежний…

Лешка опускает в торбочку сразу пять беленьких фасолин, и ему приятно думать о Веньке, о его матери – тоже низенькой, сгорбленной, молчаливой. Многие в поселке помнят ее совсем молодой, веселой. А теперь цепляются скорбными взглядами за почти обесцвеченную от времени курточку да истертую черную юбку, в которых она ходит и зимой, и весной, и осенью, и летом.

Солнце уже расплывчато таяло, и первые грозовые тучи сумрачно темнели над заречным лесом. Налетел, отяжеляя тополиные ветви, влажный ветер. Над косогором взвился столб пыли.

Заторопились и грузчики. Один из них ткнул толстым обкуренным пальцем в угол мешка, расширяя дыру и, прикрыв ее, словно заплатой, широкой ладонью, хитровато прищурился. Потом взвалил мешок и медленно пошел, опасливо вглядываясь в распахнутые ворота склада. Возле Сереги Шивцева грузчик вдруг отнял заплату-ладонь, и густая струйка фасоли потекла к ногам Сереги. Вот это да! Лешка даже опешил от неожиданности. Ничего себе подарочек! А Серега уже жадно загребал фасоль, захватывая ее вместе с песком.

– Мое! Не трожь! – заступил он дорогу Веньке.

– Привет Кондрату Павловичу, – скуластый грузчик весело смотрел на Серегу. Потом легонько отодвинул все тем же прокуренным пальцем взъерошенного Веньку: – Ну-ну, петух! Не балуй!

– А кто это – Кондрат Павлович? – обернулся Лешка к Толику, когда скуластый снова ушел к машине.

– Не знаешь разве? – Толик сердито сплюнул серую от пыли слюну. – Он и есть батя Сереги… А вон и твой…

Лешка испуганно поднял глаза и увидел отца. Тот стоял у ворот, опасливо вглядываясь в низкие лилово-черные тучи. В курчавых волосах застряла золотистая соломинка… Хотя бы не заметил, хотя бы… Лешка медленно отползал за спину Толика. Но отец уже шел к нему, нервно впившись пальцами в широкий офицерский ремень.