Тотальная война, безусловно, произвела революцию в управлении. Но насколько она революционизировала технологию и производство? Другими словами, ускорилось или замедлилось в результате экономическое развитие? Война, без сомнения, способствовала техническому прогрессу, поскольку конфликт между развитыми воюющими странами был не только противостоянием армий, но и конкуренцией технологий, обеспечивающих армию эффективным оружием. Если бы не Вторая мировая война и не страх, что нацистская Германия тоже может использовать достижения ядерной физики в собственных целях, в двадцатом веке не была бы создана атомная бомба и не были бы затрачены огромные средства, необходимые для производства любого вида ядерной энергии. Другие технические новшества, изобретенные в первую очередь для военных целей, – сразу приходят на ум воздухоплавание и компьютеры – нашли гораздо более эффективное применение в мирное время. Однако это не противоречит факту, что война и подготовка к ней явились главным стимулом ускорения технического прогресса, поскольку на это отпускались огромные средства, чего почти наверняка не произошло бы в мирное время, когда средства выделяются более медленно и осторожно (см. главу 9).

Впрочем, взаимосвязь войны и технического прогресса не следует переоценивать. Более того, современная индустриальная экономика строится на постоянных технических новациях, которые, несомненно, имели бы место и без всяких войн (в полемических целях можно даже предположить, что в мирное время обновление идет быстрее). Войны, в особенности Вторая мировая, в значительной степени способствовали распространению технических знаний и, без сомнения, существенно повлияли на организацию и способы массового производства, но в конечном счете их главным достижением было ускорение перемен, а не сами преобразования.

Ускорила ли война экономический рост? С одной стороны, безусловно нет. Слишком велики были потери производственных ресурсов, не говоря уже о сокращении численности работающего населения. 25 % довоенных основных фондов в СССР было разрушено во время Второй мировой войны, 13 % в Германии, 8 % в Италии, 7 % во Франции и только 3 % в Великобритании (следует учитывать, что эти цифры отчасти компенсировались новым военным строительством). Что касается СССР, то в этом экстремальном случае общий экономический эффект войны был сугубо отрицательным. В 1945 году сельское хозяйство страны лежало в руинах, так же как и великие стройки первых пятилеток. Осталась только мощная, но совершенно неприменимая к мирным задачам военная промышленность, голодающие люди и массовые разрушения.

С другой стороны, на экономику США войны, несомненно, оказали благотворное влияние. Темпы роста американской экономики в обеих войнах были совершенно беспрецедентными, особенно во Второй мировой войне, когда экономика росла на 10 % в год – больше, чем когда‐либо до или после. В обеих войнах США выигрывали, оттого что, во‐первых, были удалены от мест сражений и являлись главным арсеналом для своих союзников и, во‐вторых, благодаря способности американской экономики расширять производство более эффективно по сравнению с другими экономическими системами. Возможно, именно долгосрочные последствия обеих мировых войн для экономики США смогли гарантировать ей то глобальное превосходство, которое сохранялось на протяжении всего двадцатого века и начало постепенно сглаживаться только к его завершению (см. главу 9). В 1914 году это была уже самая крупномасштабная, но еще не доминирующая экономическая система. Войны, которые укрепили ее, ослабив (относительно или абсолютно) ее соперников, существенно изменили положение дел.

Если считать, что в США (в обеих войнах) и России (особенно во Второй мировой войне) представлены две крайности воздействия войн на экономику, то остальной мир располагается где‐то между этими крайностями, но в целом ближе к российскому, а не к американскому варианту.

Остается оценить последствия эпохи войн для человечества. Уже упоминавшееся нами число людских потерь является лишь частью проблемы. Как ни странно, при гораздо меньшем числе жертв Первая мировая война произвела более серьезное впечатление на современников, чем Вторая с ее огромными потерями (по понятным причинам это не касается СССР), о чем свидетельствует широчайшая известность памятников жертвам и культ павших на Первой мировой. Вторая мировая война не создала ничего равноценного Могиле Неизвестного Солдата, а празднование годовщины Дня памяти павших (11 ноября 1918 года) после нее постепенно утратило былую торжественность, с которой отмечалось в период между двумя войнами. Возможно, 10 миллионов убитых явились бóльшим потрясением для тех, кто совершенно не ожидал таких жертв, чем 45 миллионов для людей, уже переживших мясорубку войны.

Безусловно, тотальность военных действий и решимость обеих сторон вести войну любой ценой и без всяких ограничений оставили след в памяти человечества. Без них трудно объяснить нарастающую жестокость и бесчеловечность двадцатого века. Несомненно, причиной этого стала волна варварства, поднявшаяся после 1914 года. Известно, что к началу двадцатого века пытки были официально запрещены во всей Западной Европе. С 1945 года мы опять без особого отвращения приучили себя к тому, что негуманное отношение к людям практикуется по крайней мере одной третью государств – членов ООН, включая самые старые и цивилизованные (Peters, 1985).

Рост всеобщей жестокости произошел не столько благодаря высвобождению скрытого внутри человека потенциала варварства и насилия, который война естественным образом узаконивает, хотя после Первой мировой войны это, несомненно, проявилось у определенного типа бывших фронтовиков, особенно тех, кто служил в карательных отрядах и подразделениях ультраправых националистов. С какой стати мужчинам, которые убивали сами и были свидетелями того, как убивали и калечили их друзей, испытывать угрызения совести, преследуя и уничтожая врагов правого дела?

Одной из основных причин такой жестокости явилась непривычная демократизация войны. Тотальные конфликты превратились во “всенародные войны” по двум причинам. Во-первых, это произошло потому, что гражданское население и его жизнь стали преимущественной, а иногда и главной стратегической целью. Во-вторых, потому, что в демократических войнах, как и в демократической политике, враг, как правило, демонизируется – его надо сделать в должной степени ненавистным или хотя бы достойным презрения. Войны, с обеих сторон ведущиеся профессионалами, особенно обладающими сходным социальным статусом, не исключают взаимного уважения, соблюдения правил и даже благородства. У насилия свои законы, наглядным примером чего могут служить военные летчики в обеих войнах. Об этом Жан Ренуар снял свой пацифистский фильм “Великая иллюзия”. Профессиональные политики и дипломаты, когда они не слишком зависят от требований избирателей и прессы, могут объявлять войны или договариваться о мире, не испытывая ненависти к противнику, как боксеры, которые пожимают друг другу руку перед началом боя, а после него вместе пропускают по стаканчику. Однако тотальные войны нашего столетия далеко ушли от войн эпохи Бисмарка. В войне, затрагивающей массовые национальные чувства, невозможны ограничения былых аристократических войн. Надо сказать, что во Второй мировой войне природа гитлеровского режима и поведение немцев в Восточной Европе (включая даже старую, ненацистскую германскую армию) во многом явились причиной демонизации противника.

Еще одной причиной возросшей жестокости стала совершенно новая черта войны – ее обезличенность. Убийства и увечья превратились в отдаленные последствия нажатия кнопки или поворота рычага. Техника сделала жертвы войны невидимыми, чего никак не могло произойти с теми, кого можно было рассмотреть через прицел винтовки или проткнуть штыком. На прицеле орудий Западного фронта находились не люди, а статистика – причем даже не реальная, а предполагаемая статистика, как показал “подсчет потерь” противника во время американо-вьетнамской войны. Далеко внизу под брюхом бомбардировщика были не люди, которым суждено быть сожженными заживо c потрохами, а всего лишь цели. Застенчивые молодые военные, которые наверняка не захотели бы всадить штык в живот беременной крестьянке, с куда большей легкостью сбрасывали снаряды на Лондон и Берлин или атомную бомбу на Нагасаки. Трудолюбивые немецкие бюрократы, которые наверняка пришли бы в ужас, если бы их лично заставили отправлять на смерть несчастных евреев, спокойно составляли железнодорожные расписания для регулярного отправления “поездов смерти” в польские концентрационные лагеря, не испытывая при этом чувства личной причастности. Величайшим проявлением жестокости нашего столетия стала обезличенная жестокость дистанционных решений, особенно когда их можно было объяснить печальной производственной необходимостью.