Скорее всего, Япония могла избежать войны с США, только отказавшись от надежд создать мощную экономическую империю (цветисто названную “великой восточноазиатской сферой всеобщего процветания”), составлявших самую суть японской политики. В свете пагубных последствий, которые повлекла за собой неспособность европейских стран сопротивляться Гитлеру и Муссолини, едва ли можно было ожидать, что США под руководством Ф. Д. Рузвельта станут реагировать на экспансию Японии так же, как Великобритания и Франция реагировали на экспансию Германии. Во всяком случае, американское общественное мнение рассматривало Тихий океан (в отличие от Европы) как зону влияния США, наподобие Латинской Америки. Американский “изоляционизм” был попросту нежеланием вмешиваться в европейские дела. Фактически именно западное (т. е. американское) эмбарго на японскую торговлю и замораживание японских активов побудило Японию к действию, иначе ее экономика, полностью зависевшая от импорта, поступавшего морским путем, была бы задушена незамедлительно. Но игра, которую она начала, была крайне опасной и в конечном итоге оказалась самоубийственной. Япония стремилась использовать единственный, быть может, шанс в короткий срок создать вожделенную империю Южного полушария. Но она понимала, что для этого потребуется парализовать действия американского военного флота – единственной силы, которая могла бы вмешаться в ее планы. А это означало, что США, многократно превосходящие Японию по военной мощи и ресурсам, немедленно начнут войну. Шансов на победу в этой войне у Японии не было.
До сих пор неясно, почему Гитлер, полностью поглощенный войной с Россией, ни с того ни с сего объявил войну и США, тем самым предоставив правительству Рузвельта возможность вступить в европейскую войну на стороне Великобритании, не встретив существенного политического сопротивления на родине. Вашингтон довольно хорошо понимал, что нацистская Германия представляет куда более серьезную или, по крайней мере, более глобальную опасность для США и остального мира, чем Япония. Поэтому США сознательно решили сосредоточиться на разгроме Германии перед тем, как одолеть Японию, и соответственно распределили свои ресурсы. Расчет оказался верным. Потребовалось еще три с половиной года, чтобы одержать победу над Германией, после чего Япония была поставлена на колени за три месяца. Безрассудство Гитлера не имеет разумного объяснения, хотя мы знаем, что он упрямо и фатально недооценивал способность США к действию, не говоря уже об их экономическом и техническом потенциале, поскольку считал, что демократии вообще неспособны к действию. Единственная демократия, которую он принимал всерьез, была британская, хотя ее он вполне справедливо считал не полностью “демократичной”.
Решение Гитлера напасть на Россию и объявить войну США предопределило исход Второй мировой войны. Однако ясно это стало не сразу, поскольку “державы Оси” достигли пика своего успеха к середине 1942 года и не теряли военную инициативу вплоть до 1943 года. Кроме того, западные союзники не возобновляли активных действий в Европе до 1944 года, поскольку, воюя в Северной Африке и Италии, должны были преодолевать мощное сопротивление немецких войск. Между тем основным оружием западных союзников против Германии являлись боевые самолеты, что, как показали более поздние исследования, было крайне неэффективно и приводило в основном к уничтожению мирного населения и разрушению городов. Наступление продолжали только советские войска; при этом лишь на Балканах (главным образом в Югославии, Албании и Греции) вдохновляемое коммунистами вооруженное сопротивление создавало для Германии (а еще больше для Италии) серьезные военные проблемы. Тем не менее Уинстон Черчилль был прав, когда после нападения на Пёрл-Харбор утверждал, что при условии “правильного распределения подавляющих сил” грядущая победа не вызывает сомнений (Kennedy, р. 347). С конца 1942 года никто не сомневался, что “Большой союз” победит “державы Оси”. Союзники уже начали размышлять о том, как распорядиться предстоящей победой.
Нет необходимости прослеживать дальнейший ход военных действий, заметим только, что на западе Германия ожесточенно сопротивлялась даже после того, как союзники в июне 1944 года открыли второй фронт в Европе. В отличие от 1918 года в Германии не наблюдалось никаких признаков антигитлеровской революции. Только немецкие генералы, составлявшие ядро традиционной прусской военной машины, в июне 1944 года подготовили заговор с целью свержения Гитлера, поскольку являлись здравомыслящими патриотами, а не энтузиастами в духе вагнеровских “Сумерек богов”. Не имея массовой поддержки, они потерпели неудачу и были уничтожены сторонниками Гитлера. На востоке, в Японии, приближение краха было еще менее заметным. Она была полна решимости воевать до конца, и именно поэтому для ускорения ее капитуляции на Хиросиму и Нагасаки были сброшены атомные бомбы. Победа в 1945 году была абсолютной, а капитуляция – безоговорочной. Побежденные государства были полностью оккупированы победителями. Формальный мир не заключался, поскольку политической власти, независимой от оккупационных сил, просто не существовало – по крайней мере, в Японии и Германии. Более всего на мирные переговоры походила серия конференций 1943–1945 годов, на которых главные союзные державы: СССР, США и Великобритания – договаривались о разделе военной добычи и (не слишком успешно) пытались наметить основы послевоенных отношений друг с другом. Речь идет о конференциях в Тегеране в 1943 году, в Москве осенью 1944 года, в Ялте в начале 1945 года и в Потсдаме в августе 1945 года. Большего успеха удалось достичь в ряде переговоров между разными союзниками о разработке более общих принципов политических и экономических отношений между государствами, включая создание ООН. Этим вопросам посвящена особая глава (см. главу 9).
Вторая мировая война велась еще с большим ожесточением, чем Первая. Противники воевали “до полной победы”, без каких бы то ни было уступок и компромиссов с обеих сторон (исключая Италию, в 1943 году перешедшую на сторону противника и сменившую политический режим, с которой в силу этого обращались не как с оккупированной территорией, а как с побежденной страной, имеющей законное правительство. Этому способствовал и тот факт, что союзники не могли изгнать немецкие войска и опиравшуюся на них фашистскую “социальную республику” Муссолини с половины территории Италии в течение почти двух лет). В отличие от Первой мировой войны, такая непримиримость с обеих сторон не требует специального объяснения. Это была “война вер”, или, говоря современным языком, война идеологий. Несомненно также, что для большинства участвовавших в ней стран это была война за выживание. Преступления нацистов в Польше и на оккупированных территориях СССР, а также судьба евреев, о систематическом истреблении которых постепенно становилось известно недоверчивому человечеству, ясно показывали, что установление немецкого национал-социалистского режима несет с собой рабство и смерть. Поэтому война велась без всяких ограничений. Вторая мировая война превратила массовую войну в войну тотальную.
Ее потери поистине неисчислимы, невозможны даже приблизительные подсчеты, поскольку в этой войне (в отличие от Первой мировой) мирных граждан погибло не меньше, чем солдат, причем многие самые ужасные побоища происходили в такое время и в тех местах, где никто не был в состоянии (или не хотел) подсчитывать потери. Согласно имеющимся оценкам, число людей, непосредственно погубленных этой войной, в три – пять раз превышает потери Первой мировой войны (Milward, 1979, р. 270; Petersen, 1986). Или, говоря иначе, погибло от 10 до 20 % всего населения СССР, Польши и Югославии; от 4 до 6 % населения Германии, Италии, Австрии, Венгрии, Японии и Китая. Потери Великобритании и Франции были гораздо меньше, чем в Первой мировой войне, – около 1 % всего населения, но в США – несколько выше. Однако все эти цифры приблизительны. Потери СССР в разное время даже официально оценивались в 7, 11 или даже 20 и 50 миллионов. Но важна ли статистическая точность, когда порядок цифр столь астрономичен? Разве геноцид был бы менее ужасен, если бы историки пришли к заключению, что истреблено не шесть миллионов евреев (неточные и почти наверняка завышенные цифры первоначального подсчета), а пять или даже четыре? Что изменится, если мы узнаем, что в результате девятисот дней блокады Ленинграда (1941–1944) от голода и истощения погиб не миллион, а лишь три четверти или полмиллиона людей? В самом деле, можно ли представить себе эти цифры? Что, например, для читателя этих строк означает тот факт, что из 5,7 миллиона русских военнопленных в Германии умерло 3,3 миллиона (Hirschfeld, 1986)? Единственным достоверным фактом, касающимся военных потерь, является то, что в целом мужчин погибло больше, чем женщин. В 1959 году в СССР на четырех мужчин в возрасте от 35 до 50 лет все еще приходилось семь женщин (Milward, 1979, р. 212). Восстанавливать здания после войны гораздо легче, чем человеческие жизни.
