- Матвеич, да они смирные, не кусаются! - напомнил тесть. - Кончай дымить.

- Береженого бог бережеть, - последовал рассудительный ответ.

- Осторожный человек, - пробормотал себе под нос тесть, разжигая "мангал". - Шагу не ступит, чтоб не оглядеться.

Он опять добровольно принял на себя обязанности повара, начистил картошки, покрошил для зажарки зеленого лука, заодно и мою работу придирчиво осмотрел - не удержался и похвалил:

- Добре получается. Гляди-ка!

- Пчела у нас квелая, говорите?

- Квелая, - подтвердил тесть и хитровато подмигнул мне: - Да ты не скисай. Поправим! Цыплят по осени считают. У Матвеича, правда, культурная пасека. Ив халате он, глянь, шикует. Но, Петр Алексеевич, запомни:

культура культурой, а ум умом. Слепой, как говорится, побачит.

Обедали в полдень. Ветер стих, жара усилилась; солнце стояло в зените. Старики сидели в соломенных шляпах, я разделся до пояса. Над пасекой сплошной гуд:

начался облет... Пообедав, я взглянул на термометр, который тесть повесил на стене нашей будки в тени и для верности прикрыл лопухом. 32 градуса! При такой жаре нектар на цветах высыхает до капельки, пчелы перестают носить. Хотя бы тучка ненароком набежала и заслонила солнце, хотя бы капнуло с неба. Нет. Оно чистоечистое, без единого пятнышка, и бледно-синее в вышине, будто мгновенно выгорело от зноя. Старики пообедали и отправились спать в будки.

В начале пятого жара наконец спала, а к шести пчелы понемногу начали шевелиться. В сумерках мы с тестем проверили контрольный: плюс 350 граммов.

- Мало.

- Ничего. В эту пору дома я подкармливал пчел сиропом. А тут они сами кормятся и нам помаленьку носят.

Есть разница? В нашем деле главное - терпение. Терпи.

Жди момента. Мед меня сейчас мало интересует. Надо, Петр Алексеевич, семьи развить. Чтоб в каждой было по сорок - шестьдесят тысяч пчелишек. Вот тогда выйдет толк. Тогда мы герои! Случится взяток - не оплошаем...

Матвеич посветил "жучком", проверил свою прибыль.

- Сколько? - подошел к нему тесть.

- Мой генерал сплоховал, - со вздохом сказал Матвеич. - Двести грамм. М-да... Как бритвой обрезало взяток. Дождичка нету. Хоть ты плачь. Окаянная сушь!

Неожиданно прикатили на мотоцикле с люлькой лесники в черных куртках с зелеными петлицами и в черных форменных фуражках: один плотный, кряжистый, как дуб, с матово-бронзовым лицом, другой, в противоположность ему, щуплый, маленький и проворный. Он первым выскочил из люльки, как давний знакомый, поздоровался за руку со стариками, кивнул и мне. Именно этот щупленький оказался старшим лесником. Матвеич, подлаживаясь к гостям, от которых в какой-то мере мы теперь зависели, включил свет, собрал ужин и выставил на стол бутылку домашнего "коньяка". Лесники, сняв фуражки, чинно уселись, мы тоже. Матвеич налил им в большие граненые стаканы, себе и нам - в рюмки.

- За взяток! - поднял стакан щупленький. Его лицо, побитое оспой, осветилось улыбкой. - Быть добру!

- Акация цветет, но - жара, ветер, - выпив, осторожно вставил тесть. Как бы не прогадать.

- Н-ни! - крутнул головой старший лесник. - Як же вы прогадаете! Це невозможное дило! Золотое место.

- Акация отойдеть, и сядем на мель. - Матвеич поровну разделил гостям остаток "коньяка".

- Та що вы переживаете! - горячо возразил старший. - Гледичия будэ цвести. А там лох распустится.

- Жара! - напомнил тесть.

- Та що вы заладили: жара, жара! Верьте: накачаете меду. Вон Филипп Федорович, ваш землячок, вчера качал. Дочиста обдирае соты. Не боится.

- Что вы говорите! - потерянно произнес Матвеич и слегка побледнел. Уже качаеть?!

- А то! Полным ходом! Щей писни спивае, - подзадорил его лесник. - Нас с кумом угостил медком. - Он кивнул на помощника, который хранил молчание и даже не пытался вступать в разговор, сонно мигая красноватыми веками. Так же, куманек? Сладкий?

- Сладкий... Майский.

Матвеич, побледневший и странно переменившийся, машинально смахнул со стола хлебные крошки, кинул Жульке обглоданную куриную косточку, тяжко и с недоумением промолвил:

- Неужели Филипп уже качаеть? Вот дела! Был у нас и промолчал.

Разговор перекинулся на другую тему. Старший лесник жаловался на своего дальнего родственника, тоже пчеловода. Ему они отвели лучшую просеку в лесу, за семь километров отсюда: яблоневый сад, желтая и белая акация, гледичия - словом, все под боком, стой и радуйся, черпай мед, но родственник подвел их и не приехал, просека осталась незанятой. На следующий год, если он даже будет со слезами умолять их, стоять на коленях, они все равно выпишут документы другим. Старики оживились, и мой тесть прозрачно намекнул, что лично они не против будущей весной воспользоваться этой возможностью и получить хорошие документы. Старший лесник тут же заявил, что это дело отныне решенное, а его молчаливый помощник, очевидно заметив оживление стариков, воспользовался моментом и стал говорить, что он держит пяток ульев, семьи неплохой породы, продуктивные, но вот беда: на один улей напала роевая горячка, чего он никак не ожидал в начале сезона, рой со старой маткой отделился, а молодая, оставшаяся на рамках, оказалась негодной - врассыпную, жидко сеет яйца. Помощник интересовался, где можно достать матку, чтоб она была не старше двух лет и, разумеется, отличалась плодовитостью. Тесть, не долго раздумывая, сказал, чтобы тот заскочил на пасеку завтра, он даст ему молодую матку, по его предположениям - очень перспективную.

Старший лесник вдруг тоже объявил, что он любительпчеловод, и спросил, не найдется ли у них вощины листов пять. У него кончилась, а выехать в район и купить в пчелоконторе - некогда, да и взамен там обязательно требуют воск. Тесть сходил в будку и принес завернутую в бумагу пачку вощины - листов около двадцати.

Лесники уехали от нас обласканные. Старики чересчур заметно угождают им, как бы тут сверх меры не перестараться.

- Надо, - сказал Матвеич. - Они тут хозяева - не мы.

- Да что они вам сделают?!

- Ага... Что сделають! - Матвеич с осуждением, вприщур взглянул на меня. - Вот что. Состряпають бумагу и скажуть: а ну-ка снимайтесь, братцы, мы лес будем опылять. Короеды завелись. Тыр-пыр - и нам деваться некуда. Закон! С ними, Петр Алексеевич, никак нельзя собачиться. - Он вытер вспотевшую плешь. - Пчеловодство - наука тонкая. Умей и с пчелами ладить и с людьми не лайся.

Перед тем как лечь спать, я погулял с Жулькой по саду, понаблюдал за темно-фиолетовым небом, на нем одна за другою сухо вспыхивали звезды. Кажется, именно во время этой прогулки я подумал, что в моем положении не стоит поддаваться обстоятельствам, размагничивать себя, нужно обязательно писать этюды. Хотя бы три-четыре часа в день, когда старики отдыхают, посвящать занятиям. Да! Отныне я так и буду поступать, отброшу хандру, твердо организую волю. Но только ли хандра, боль моей души, убивает во мне способность работать? Эта мысль явилась внезапно и поставила меня в тупик. Я подумал: мне начинает мешать и что-то другое.

Например, меня тревожит положение дел на нашей пасеке; да, да - именно тревожит, захватывает меня всего, будоражит и взвинчивает. Это - как спортивная игра, как страсть заядлого болельщика: увлекшись однажды, потом уже трудно освободиться от сильного увлечения, почти невозможно сосредоточиться на чемнибудь другом. Может быть, я ошибаюсь? Ладно, посмотрим... Однако мне ясно: этюды сейчас не удадутся, я ведь думаю о них не так, как надо думать, я весь поглощен мыслями о пасеке. Я даже уловил себя на том, что смотрю на небо не столько из чувства восхищения перед его загадочной красотой и необъятностью, сколько из нетерпения отгадать: будет ли дождь? Месяц светит чисто, вокруг него едва приметная мглистая желтизна... Я ищу взглядом тучи, они нам сейчас нужнее, чем хлеб и воздух. Вон они! Собираются и плывут над горизонтом, гонимые течением ветра, лохматые и длинные, вытянутые в свинцово-мглистые полосы. Я хочу, чтобы они разрослись и заполнили все небо, чтобы из них повеяло сырым грозовым запахом и вслед за ударами грома пусть обрушится на землю благодатный, щедрый дождь. Не ливень - грозный, бушующий, неистовый (он прибьет цветы и вымоет нектар), а дождь, неторопливый, обстоятельный, но достаточно спорый, чтобы промочить землю и сбить жару.