Едва мы выбрались на асфальт, он полил, обрушился как из ведра. В свете фар мерцающая, черно-золотистая полоса дороги сплошь покрылась водою. В хвосте колонны броневик Гордеича как бы плыл по мелководной реке вверх по течению, мягко шелестел шинами. В ветровое стекло хлестало, неутомимый дворник отгонял натекавшую рябь, но тут же она заволакивала, затягивала прозрачный след. Почти слившись с рулем, Гордеич с напряжением вглядывался во тьму, раздвигаемую сыроватым, рыхлым клубком света. Свет отжимало к машине, асфальт просматривался лишь вблизи. Бегущие грузовики выхватывало из тьмы вспышками молний; можно было различить их в тот момент, когда они дугой выгибались на повороте, отдаленно мигая красными огоньками. Перед нами маячил "ГАЗ" с ульями Матвеича, правое заднее колесо у него виляло, выписывало на воде волнистую линию.
Гордеич бранил шофера:
- Молодой... Лень-матушка заедает.
Надя ехала с Матвеичем. Иногда, при очень яркой и продолжительной вспышке, сопровождавшейся оглушительным треском, вдали ясно виднелась облитая голубым блеском "Победа".
Гром лопался, ухал, ревел... После короткого затишья, с подчеркнуто спорым шумом дождя, снова змеились, разветвлялись текучие молнии, охватывая все небо; нутро его содрогалось, извергая огонь. Воображение рисовало фантастическую картину: кто-то свирепый, дикий и неукротимый катает и швыряет наземь раскаленные добела бочки. Если одна из них не истает на лету, то непременно угодит в какую-нибудь машину. Немного успокаивало то, что дожди с грозами быстро обессилевают. Гром наконец отвалил в сторону, недовольно, по-стариковки бормоча, но, вопреки ожиданиям, дождь не ослаб, хлеще забил тугими струями.
На минуту-другую колонна прекращала бег: старики убеждались, все ли в порядке. Гордеич с накинутой на голову клеенкой всякий раз подбегал к "ГАЗу", пинал скаты и проверял вихляющее колесо. Шофер не выглядывал из кабины.
У Красногорска дождь отнесло на запад. Где-то внизу под нами, в огромной котловине, наполненной россыпью жидковатых огней, лежал город: оттуда сонливо посвистывали маневровые паровозы.
Красные огоньки внезапно пропали. Не успел я сообразить, что это с ними, как на дороге, в свете фар, показалась тощая, несуразная фигура молоденького шофера. Он что-то кричал и взмахивал руками. Резкое торможение рвануло меня к стеклу. Посигналив, Гордеич выскочил наружу. Я тоже вылез и, не веря своим глазам, отшатнулся: грузовик с пасекой Матвеича, наклонившись, сидел в глубокой канаве. Вода прибывала, бурлила и клокотала, свинцово блестя и захлестывая свалившиеся сверху ульи.
Колонна остановилась. Издалека пробился недовольный голос Матвеича:
- Хватить чесаться! Поехали.
Никто ему не ответил.
- Что там? Перекур? - безмятежный голос Матвеича приближался.
Шофер "ГАЗа", мелко вздрагивая и размазывая грязь по лицу, сел на асфальт.
- На огоньки любуетесь, - с издевкой сказал Матвеич и осекся, увидев в канаве свою машину. Крышка от контрольного улья - "генерала" колыхалась на воде.
Пчелы вялыми комками расходились по запруженному ручью, набухали, сбивались к краям грязной пеной. Уцелевшие в живых суматошно лезли и облепляли борта, гроздьями висли на вывороченных рамках, несмело взлетали в воздух. Матвеич спустился по откосу, поймал крышку и, как бы оценивая, сгодится ли она еще, бережно вынес на дорогу, подержал и положил наземь.
Крик подбежавшей Нади вывел нас из оцепенения:
- Какая беда! Ужас!
- Вбок потянуло, - всхлипнул шофер. - Осклизью пошло.
- У тебя колесо виляло. Довилялся! - с горечью бросил Гордеич. - Пасеку человеку угробил!
- Опять паникуешь? - строго осадил его тесть.- Только шесть уликов разбилось. - И тут же деловито распорядился: - Тащи канат. Надо вытаскивать ее из канавы, пока намертво не угрузла. Петр Алексеевич! А ты лезь наверх. Получше увяжи улики.
От его бодрого голоса зашевелились все, забегали туда и сюда, точно в нем была заключена невесть какая сила, способная возбудить любого - даже впавшего в отчаяние Матвеича, который вместе со мною полез утягивать веревки. Провозились мы до зыбких проблесков предутреннего света. Наконец свернули с асфальта на каменистую дорогу, которая и привела к Червонной горе. Надя зоревала в машине, а мы снимали ульи. Расставили их в ложбине и на восходе солнца открыли летки. С пологой макушки горы лениво сползал и, редея, расходился сиренево-белый туман, космы его волоклись по-над зелеными склонами, цеплялись влажной паутиною за кусты терновника и медленно таяли в кукурузных полях. Кукурузы много. Гордеич прошелся по краю загонки, заросился по грудь.
- Жабрею - пропасть! Цветет! Мы тут еще разок покачаем.
Один Матвеич был ко всему безучастен, молчком прихрамывал в своей соломенной шляпе или, удалившись в будку, надоедливо постукивал молотком так порою дятел долбит и долбит ствол сухостойной осины. Обедал отдельно ото всех, на закате проверил наш контрольный и, хотя прибыль была весомая - более килограмма, не обрадовался ей.
Вечером тесть уехал с Гордеичем в Красногорск, а мы с Надей остались на пасеке - перед отбытием в Орел жене хотелось дольше побыть на природе.
Полностью отдавшись отдыху, мы бродили по крутым склонам и почти не замечали Матвеича, не интересовались, чем он занимается. На третий день примчались наши старики, оба выбритые, в чистых рубахах и выглаженных брюках. Матвеич, до этого проверявший рамки у лежака, поднялся со стула и, не снимая сетки, скрылся в будке.
- Матвеич, где ты? Встречай делегацию с духовым оркестром! - острил возбужденный ясною погодой Гордеич.
Илья Федорович с улыбкой приглядывался к гудящим ульям, шел бодро - и вдруг с изменившимся лицом остановился перед пасекой Матвеича.
- Глянь, что он вытворил! - проговорил он тихо, с непередаваемым изумлением.
Воспользовавшись отсутствием компаньонов и моей беспечностью, Матвеич сдвинул свои ульи почти вплотную друг к другу. Скорее всего, он делал это в вечерних сумерках, когда мы с Надею поднимались на вершину любоваться огнями Красногорска. Сейчас я увидел, что над пасекой Матвеича гуще, кучнее вились рои: привлеченные слитным гудом, наши молодые пчелы переметнулись к соседу, освоились и уже служат ему. Он заманил их к себе!
Синие глаза тестя встемнели от гнева.
- Матвеич!
Повозился Матвеич в будке, покашлял - и откинул с дверного проема край полога, вылез наружу.
- Здравствуйте, Федорович. Приехали? - Голос у него был спокойный, но глаза, настороженно-внимательные, слегка косили вбок.
- Всю жизнь ловчил и до се ловчишь! - задохнулся от обиды тесть.
Его волнение передалось и мне.
- Нехорошо, Матвеич. За это...
Однако тесть движением руки поубавил во мне пыла и подошел ближе к своему компаньону. Теперь он заговорил ровнее, без придыхания:
- Я надеялся, в старости ты переменишься. Не-е! Горбатого и могила не исправит. Зачем переставил улья?
Все тебе мало, не наешься.
- А вы что, наелись? - разжал пепельные губы Матвеич, ехидно, непримиримо прицелившись на него вспыхнувшими стеклами очков. - Персоналку получаете, а что ж не сидите дома? Небось не хватаеть на манную кашу.
Тожеть денюжек захотелось? Понравилось, как они шуршать в кармане. Вы тут, Федорович, не командуйте и мораль нам не читайте. Ваше отошло. Старость нас всех уравняла. Теперь мы с вами одного поля ягодки. - Он помолчал, в усмешке сощурил глаза. - Вот вам и нечего сказать.
- Врешь! Я скажу. По себе о других судишь. Ты - слепец! Человек в тебе так и не проснулся. А я - человек!
И умру им. Вот мое богатство! Ты запомни: никогда мы не были с тобой одинаковыми ягодками. И - не будем! До самой смерти не сойдутся у нас стежки-дорожки... А за откровенность - спасибо. Хорошо ты меня за все отблагодарил.
Тесть повернулся к нему спиной и зашагал прочь.
- Зря, Федорович, кипятитесь. Расставьте и вы улики потеснее, я не против. У вас бы столько пропало...
