- Ну вот, Федорович, - с уважением сказал ему Гордеич, - можешь заводить себе кобылку с моторчиком.
- Заведем, - ответил тесть.
- Будешь покупать - не прогадай. Меня покличь.
Я ей все зубы общупаю.
- Тебя обязательно покличу. Ты в этом деле профессор.
Гордеич, тронутый искренней похвалой, метнул на меня заносчивый взгляд: мол, знай наших! После он отвел меня на бровку дренажа и как-то стеснительно, хриповатой скороговоркой спросил:
- Петро! Ты шо, рассорился с дочкой Гунька? Хмурый ходишь. - Еще больше затеснявшись, он опустил глаза и, ковыряя носком ботинка рыхлую кротовую кучу, шепотом пояснил: - Вечером я видал вас у тутовника, в балке... Хорошая дивчина. Любит она тебя.
- Я рисовал ее портрет. Между нами ничего не было.
- Ничего? - Гордеич поднял голову и остановил на мне пытливо-строгие глаза. В них стыло недоверие.
- Ничего.
- А я, грешник, думал, ты уже с ней того... шашни завел. Молодец, Петро, - подобрел он, меняя строгость на ласку. - Всяких молодок хватает, а эту трогать нельзя.
Шутки шутками, но дело серьезное. Чистый она человек!
Чем больше в лесу березок, тем светлее в глазах и на сердце. Нельзя! повторил он с глубокой убежденностью. - Погубить березку легче легкого, уберечь - труднее. Ты не обижайся, - извинительным тоном сказал Гордеич. Не дуйся, а? Гунько - он пес шелудивый, в репьях извалялся... шерсть у него повылезла. Хо-хо! - Он засмеялся, помолчал и прибавил мечтательно: Она - другая. Славная.
Вскоре приехала на пасеку моя жена. Издали я не угадал ее и на мгновение с остановившимся дыханием и сладким испугом принял за Тоню. Но улыбка ее и темно-каштановые волосы, локонами падавшие на плечи из-под летней шляпки, вывели меня из оцепенения: Надя! Я пошел ей навстречу... Стройная, опрятно одетая и слегка тронутая загаром, она выглядела как-то по-новому, непривычно молодо. На радостях Илья Федорович купил вина и шампанского, позвал компаньонов, и мы просидели до полуночи. Воодушевленная путешествием, встречею с нами и нашей удачей, Надя смеялась, делилась своими впечатлениями. Старики слушали ее с уважением, но, как только она умолкала, говорили о своем, мечтая вслух о новом сезоне, о кочевке в степи на том же проверенном и объезженном ими круге. Илья Федорович ни с кем не хотел ехать, как только с Матвеичем и Гордеичем. В его глазах истаял ореол сильного и справедливого пасечника Филиппа Федоровича. Тот опять обманул нас: подался, оказывается, не в Тахту, а стал поблизости, за Родниками, и накачал там около пятидесяти фляг. Бестия невероятный.
Он достал себе тележки-платформы на резиновых колесах, укрепил ульи и теперь, не снимая их, будет гоняться по степи за дождем.
Гордеич с Матвеичем откланялись и разошлись по будкам. Надя села между отцом и мною, обняла нас и с чувством, с проникновенной женской откровенностью созналась:
- Родные мои, как я соскучилась по вас! А вы хоть немножко скучали?
- А то! - сказал Илья Федорович. - Петр Алексеевич ходил как в воду опущенный. Переживал.
- Правда? - Надя, озябшая от свежего холодка, улыбнулась и доверчиво припала щекою к моему плечу - повеяло от нее чем-то домашним, близким, своим...
Во мне вспыхнуло нехорошее чувство: было стыдно перед женою, нестерпимо стыдно и за себя, и за нее, будто меня поймали с поличным. "Что же делать? Что делать?"- терялся я, не находя выхода.
- Дети! - вдруг торжественно объявил Илья Федорович, вставая. - Примите от меня подарок.
- Какой, папочка?
- Я отдаю вам свои деньги. Купите легковую машину.
- Но... зачем нам машина?
- Сейчас, дочка, время такое: без машины ты вроде и не:человек,- - А как же ты? Тебе она нужнее.
- Что я? За меня не беспокойтесь. Жив буду- заработаю! - прибавил он с гордостью и крепкой, веселой уверенностью в себе. - Пчелишки еще принесут.
- Ну, смотри, папа... - Надя, вопросительно поглядывая на меня, не могла скрыть растерянности.
На другой день об этом стало известно компаньонам.
Нисколько не смущаясь моего присутствия, как бы вовсе не замечая меня, Матвеич укорял тестя:
- Зря вы их поважаете, Федорович, зря!
- Дети! Для них и живем. Мне уже ничего не надо.
- Эх-хе-хе! - Матвеич постучал фигурным молотком по рамке. - Чудные вы, Федорович. Нехай сами наживають. Зачем тогда и перчить тут, надрываться?
Гордеич, воробьем нахохлившись, ерзал на пустом улье и помалкивал, не высказывал своего мнения, но по всему было видно - умом и сердцем он принял сторону Матвеича.
- Старая у меня закваска. Не привык в холодке отсиживаться. Работаю на всю катушку.
- На кого?! - Неожиданно тонко для своего хриплого голоса вскрикнул Гордеич, вскочил с улья и развел перед ним руки. - Ёк-макарёк! Пыль по ветру! Опять сидишь на бобах!
- Сидять, - печально подтвердил Матвеич.
- Вам про Фому, а вы про Ерему, - сердито отчитывал их тесть. - Что ж, бирюком жаться? Дети!
- Думаете, они вспомнють о нас? - Матвеич бесцеремонно кивнул на сидевшую в отдалении Надю и молотком пристукнул.
- Обязательно! Даже не сомневайся.
- Ага, одряхлеете - пинка дадуть. Мой вон уже косится на отца. А тянеть со двора живым и мертвым.
- А-а-а! - Гордеич в сердцах махнул рукой и пошел к своей пасеке.
- Зык его укусил, - засмеялся Матвеич.
Их укоры прибавляли тестю уверенности. Он похаживал с важною осанкою, с видом человека, который не потерял, а скорее приобрел нечто бесценное и при всех гордится находкой.
Его решение мне не понравилось с самого начала, а то, что я не отказался от "подарка" сразу, объяснялось моим нежеланием огорчить тестя в радостные для него минуты.
Я видел: и Надя чем-то озадачена. В полдень настоялась жара, и мы отправились с нею купаться на озеро.
Сняв туфли, жена молча шла по траве, украдкою бросая на меня внимательные взгляды, и наконец сказала:
- Ты очень изменился. Какой-то чужой... Разве ты не рад моему приезду?
- Рад.
- Свежо преданье... И не работал над этюдами, - продолжала она с тревогою.
- Не было настроения.
- Понимаю. - Надя выдержала задумчивую паузу. - Будем считать, кошмарный сон позади. Вам так повезло, я даже не верю... А что ты думаешь о папином широком жесте? Он всегда что-нибудь выдумает.
- Его денег мы не возьмем, - сказал я. - Пусть старик купит себе "Запорожца".
- Да, это будет лучше.
- Но пока не надо расстраивать его отказом. С этим уладим после.
- Хорошо, милый. Нам не потребуется много денег.
Скоро Никодим Захарович поможет тебе.
- Ох уж этот благодетель! Вежливый паучок.
- Нам с ним детей не крестить, - возразила Надя.
...Между тем надвигалась сушь. Травы и цветы блекли, сохли и добела выгорали на склонах. Степь рыжела, дымилась пылью и мутным маревом, вид ее становился неприютным.
Мы исчерпали до дна медовые родники и подготовились к переезду под Червонную гору, поближе к вершинным дождям: там жабрей не вянет - цветет до заморозков.
Перед отъездом я пересек пожухлое подсолнечное поле с отяжелевшими, низко склоненными шапками и вышел на стерню, которая бурела до самого горизонта, сливаясь с зыбкими холмами. Однообразие открывшейся взору степи, где все было сжато и сметано в унылые, серые скирды, разбросанные там и сям, навевало на сердце осеннюю, почти безысходную печаль. И все же мне трудно было прощаться с этой степью. Я глядел в призрачно струившееся марево, туда, где прятался за холмами, в глубокой балке хуторок Беляев, и думал о Тоне. Кажется, я плакал. Но что были мои слезы в сравнении с ее горем с первой неудавшейся любовью? Дул пыльный и душный ветер, сухая стерня ломалась и колола ноги. И я знал, что такие дни и ночи, какие мы провели с Тоней, для меня больше не повторятся.
Никогда...
12 августа
Мы гонялись по степи за дождем, но и дождь, словно в отместку, настигал нас в самое неподходящее время.
