Члены конвокации, разрывавшиеся между необходимостью выполнять обязанности перед папой и верностью королю, были вовлечены в разгоряченные дебаты. Они понимали, что навлечь гнев суверена – значит поставить себя под угрозу, возможно даже смертельную. И все же под номинальным руководством Джона Фишера, епископа Рочестерского, который уже высказывался от имени королевы, они пытались противостоять давлению короля. В этот период Фишер подвергался угрозам со стороны неизвестного человека или группы лиц. По его епископскому дворцу на берегу Темзы выстрелили пушкой, и залп, как представлялось, был сделан из дома графа Уилтшира на противоположной стороне реки; граф Уилтшир был отцом Анны Болейн. Один из первых биографов Фишера писал, что при первой же возможности епископ решил вернуться в Рочестер.
Другое странное событие еще больше усилило его беспокойство. Для семейства епископа была приготовлена каша, которую отведали несколько домашних слуг. Сам Фишер не был голоден и поэтому не стал ее есть. Умер один слуга и еще одна бедная женщина, которую накормили из милости; многие другие заболели. Каша была отравлена поваром, который сознался, что добавил в пищу яд; однако он настаивал, что сделал это шутки или забавы ради, закончившейся неудачей. Король был вне себя от ярости. Он постановил, что парламент должен принять закон, согласно которому отравление приравнивается к государственной измене, наказание для которой – сварение в кипятке. Повара отправили в кипящий котел в Смитфилде. Некоторые в суде шептались, что Анна Болейн или один из ее сторонников подговорили его на это преступление. Неожиданный акт жестокости Генриха был, возможно, продиктован желанием усыпить любые подобные подозрения.
Даже личные советники короля пребывали в неопределенности относительно последствий его требований к конвокации, разделившись на радикальную и консервативную фракции. Семейство Болейн стремилось форсировать решение вопроса. Если бы король стал главой церкви, то мнение папы по данному делу не имело бы никакого значения и можно было бы совершить обряд бракосочетания с Анной. Другие боялись, что папский интердикт, или отлучение королевства от церкви, может привести к войне с Испанией и повсеместному разрыву торговых отношений со странами Европы. Сам король не был до конца уверен в своей будущей стратегии; он двигался осторожно, зондируя почву с каждым шагом.
Поэтому он пришел к соглашению с духовенством, которое, казалось, избавляло его от ощущения покорного подчинения. После долгих обсуждений и согласований между архиепископом Кентерберийским и королем было решено, что Генрих станет главой английской церкви quantum per Christi legem licet – «в той мере, в какой позволит закон Христа». Некоторые источники трактуют его как Dei legem, «Закон Божий», но суть остается та же. Когда это предложение было озвучено конвокации, последовало всеобщее молчание. «Тот, кто молчит, – обратился к собранию архиепископ, – по всей видимости, согласен». Тогда раздался один из голосов: «В таком случае мы все храним молчание». И предложение приняли. Это был один из определяющих моментов Реформации, который положил начало расколу, существующему и по сей день. Он также поставил под сомнение саму концепцию единого христианского мира[14]. Туркам, на тот момент подступавшим к восточным границам Европы, подобное развитие событий, вероятно, пришлось по душе.
В то же время фразу с упоминанием закона Христа можно было толковать по-разному, а в своей крайней форме ее интерпретация отрицала любой духовный суверенитет, на который претендовал король. Оставалось неясным, вознамерился ли Генрих окончательно вытеснить папскую власть из королевства; как бы то ни было, он сделал Риму предупреждение. При любом возможном столкновении интересов в будущем английское духовенство будет обязано подчиниться его воле. Все прекрасно осознавали, что никто не посмеет бросить его единовластию открытый вызов. Впрочем, получив деньги от священнослужителей, он, казалось, не имел желания форсировать этот вопрос – по крайней мере, до поры до времени.
Генрих все чаще стал закрываться от посторонних глаз в своих личных дворцовых комнатах, известных как «королевские покои» или «тайные покои», в резиденциях Уайтхолл и Хэмптон-Корт. Он все больше отдалялся от Екатерины. В письме своему племяннику она писала, что ее жизнь «разбита вдребезги несчастиями, и ни один христианин никогда не испытывал подобной мучительной агонии». Ее страдания сказались и на дочери, принцессе Марии, которая весной 1531 года на три недели занедужила каким-то желудочным расстройством; врачи распознали болезнь как «истерию», указывавшую, по их мнению, на порок матки. Когда Екатерина спросила дозволения посетить дочь, король в ответ предложил ей пребывать близ нее неотлучно. В конце мая к ней была отправлена делегация от тайного совета с мольбой «благоразумно» отнестись к бракоразводному процессу. Она же обрушилась на них со всей яростью несправедливо оклеветанной женщины. «Я его законная жена, – ответила она им. – Отправляйтесь в Рим и вразумляйте других, вместо того чтобы спорить с одинокой женщиной!»
Через два месяца король официально отрекся от жены. В середине лета она сопровождала Генриха в Виндзор, однако затем без всякого предупреждения он уехал в Вудсток, приказав ей оставаться там, где была. Получив от Екатерины гневное письмо, он послал ей ответ в довольно оскорбительных выражениях. Она подвергла его унижению, потребовав явиться в качестве ответчика в Рим. Она пренебрегла наставлениями своих советников. Он не желал видеть больше никаких писем. Ее заставили переселиться в Мор, большой дом в графстве Хартфордшир, принадлежавший ранее кардиналу; затем отправили в Эмптхилл-Касл в Бердфордшире. Многочисленные придворные Екатерины остались с ней, она стала центральной фигурой для всех противников семейства Болейн и той радикальной религиозной идеи, которую они продвигали. Сама королева стала еще строже соблюдать религиозные обряды. Она вставала в полночь для совершения молебнов; она исповедовалась и постилась дважды в неделю; читала лишь религиозную литературу и под придворным платьем носила рясу францисканского терциария.
Яркий признак общественных настроений обозначился зимой этого же года. 24 ноября Анна в небольшой компании отправилась на ужин к одному из друзей, жившему неподалеку от Темзы. Весть о ее прибытии вскоре разлетелась по всему городу, и толпа из семи или восьми тысяч женщин (или, возможно, мужчин, переодетых женщинами) стала стекаться к месту событий, чтобы напугать или схватить ее. К счастью, до Анны дошли слухи об их приближении, и она, сев в лодку, спешно скрылась по реке. Король приказал никому не распространяться о произошедшем событии, однако венецианский посол уже успел оставить о нем запись.
Неприязнь к Анне все возрастала. В народе ее называли «пучеглазой прелюбодейкой», а аббат Уитби был арестован и привлечен к ответственности за то, что окрестил ее «худородной потасканной блудницей». Всеобщее волнение и разногласия накалялись, по мере того как жители церковных приходов обсуждали каждый аспект королевского «важного вопроса», касавшегося разрыва союза с Екатериной и верховенства папской власти. Сообщается, что воздух был наполнен невероятными слухами и домыслами, ходили разговоры о ведьмах и бесах, звучали истории о святых и призраках. Сам Томас Кранмер видел знамение в небе. Он рассказывал, как над луной возник образ голубого креста вместе с головой лошади и пылающим мечом. «Одному лишь Богу известно, – писал он, – что нам предвещают сии таинственные знаки».
Зимой 1531 года появилась некая молодая женщина, выступавшая в роли боговдохновенной пророчицы, предсказывавшей судьбу. Элизабет Бартон была юной служанкой из Кента, работавшей в доме распорядителя архиепископа Кентерберийского. Ранее ее настиг неизвестный недуг, и через несколько месяцев хвори она начала впадать в ясновидческие трансы, в которых «молвила слова чудодейственной благодати». Слава о ней стала распространяться по всему королевству, пока не достигла фантастических масштабов; она объявила, что ее посещала Богоматерь, пообещавшая, что в должный день избавит ее от страданий. В назначенный день Элизабет в сопровождении процессии из двух тысяч человек проследовала к часовне Девы Марии, где впала в транс; голос из ее чрева вещал «так сладко и так упоенно» об отраде религиозной веры, но в то же время «грозно и зловеще» предостерегал о грехе.
