Примерно за час до зари, в мутной зимней мгле, которая еще не утро, но уже и не ночь, захныкала маленькая Анджела. От стенки послышалось «агу-агу», затем – характерный шорох, с каким обнажается женская грудь, наконец – удовлетворенное чмоканье младенца, едва различимое сквозь булькающий храп Маристеллы-старшей. Тринадцатилетней Марианджеле крохотная Анджела, оказывается, доводилась не сестренкой, а дочерью.

Наутро, едва забрезжило, Ассунта и Антонио тронулись в обратный путь. Ассунта почти бежала – так ей хотелось скорее домой, скорее снять оскверненное общей постелью платье, скорее проверить, на нацепляла ли Стелла вшей да блох.

На полпути к Иеволи Ассунта, набравшись храбрости, выдала:

– Я не знала, Антонио, что твоя матушка скончалась, когда ты был еще ребенком.

Антонио устремил взор вниз, на оливковую рощу, и произнес с раздражением:

– Что ты несешь? Моя мать, слава богу, жива-здорова. Вчера тебе пасту стряпала – забыла уже?

Стелла обмякла в Ассунтиных руках, словно налилась тяжестью. Девочка дремала, приникнув к материнской груди, – еще бы, она ведь тоже всю ночь бодрствовала. Ассунта взяла ее поудобнее и предприняла вторую попытку удовлетворить свое любопытство:

– Как же так? Вчера Марианджела сказала, что малышку назвали в честь ее покойной матушки.

Ждать мужнина ответа пришлось долго. Наконец Антонио процедил:

– У нас с Марианджелой разные матери. Синьора, которую ты видела вчера, – моя родная мать.

Час от часу не легче. Выходит, у свекра была любовница? Выходит, Марианджела – незаконнорожденная? Антонио закрыл тему, распорядившись:

– Дай-ка мне ребенка, а то еле идешь с такой-то ношей. Этак мы и к обеду не доберемся.

Он забрал Стеллу и зашагал столь быстро, что Ассунте пришлось перейти на мелкую рысь.

Едва оказавшись дома, Ассунта сняла изгаженное Стеллино платьишко и уложила дочку в постель. Она бы и сама с радостью легла, да Антонио пошел за хворостом, и надо было приготовить ему обед – вернется-то он продрогший, захочет похлебать горяченького.

Весь день из Ассунтиной головы не шло открытие, сделанное у свекрови, – малолетняя золовка, кормящая грудью непонятно чье дитя. Вот нечестивая, думала Ассунта; да как она могла? Лишь пять лет назад, на свадьбе старшего брата, несла за невестой букетик, и такая была славная девочка, ну просто воплощенная набожность – а теперь? Отдаться мужчине невенчанной – чего уж хуже? Одна мысль о прелюбодеянии до брака страшила Ассунту. Она знала: это смертный грех, неизбежная гибель души, и Господь такого не простит. Ассунта трепетала от ужаса, хоть сама никогда, ни за что не свершила бы ничего подобного. Марианджела вдобавок опустилась столь низко в детском возрасте – всего в двенадцать лет! Сама Ассунта венчалась почти в пятнадцать, едва дозрев для этого жизненного этапа. А выпади ей такое бремя раньше? Разве она выдержала бы? В двенадцать лет у нее даже месячных не было. Как Марианджела дошла до жизни такой, как ее угораздило отбиться от семьи и от Бога?

Ассунту поташнивало – то ли от новых фактов о мужниной семье, то ли от мысли о тех фактах, которые ей пока были неизвестны. Хороши у них понятия о добродетели, ничего не скажешь! Вон, семя направо и налево разбрасывают! Ассунта старалась перебить мысли действиями. Для начала переоделась в другое свое платье, более новое, которое приберегала для церкви. Оставив спящую Стеллу одну, сбегала к цистерне, где копилась вода с горных вершин, выстирала в специальной канаве свою и дочкину одежду, тщательно оттерла о каменистое дно. От ледяной воды заломило пальцы. Мыла не было из-за нехватки оливкового масла – его в тот год использовали только в пищу, мыловарением не занимались. Ничего: главное, Антонио вернулся с войны. Теперь все наладится. Желая отогнать черные мысли, Ассунта несколько раз повторила вслух:

– Война кончилась. Новая жизнь начинается. Худшее позади.

Стелла, бедняжка, так и спала, даже позы не поменяла. Ассунта развесила одежду над куриным закутком. Снова сбегала к цистерне, принесла воды для стряпни. Помешала угли в очаге. Очистила пригоршню печеных каштанов, бросила в кипящую воду, добавила картошки, несколько кусочков сушеной груши, посолила. Наполнила блюдо сезонными фруктами – хурмой, и села к столу. От тревоги Ассунту потряхивало. Скоро вернется Антонио. Им предстоит учиться совместной жизни. Потому что жить бок о бок они будут, пока смерть не разлучит их. Опыт имеется, пусть и небольшой. Ассунте казалось, она уже потихоньку привыкает к новой версии своего мужа, который когда-то – да было ли это взаправду? – вызывал у нее искреннее восхищение.

О прежнем она размышляла под звон колоколов в церкви Богоматери – Радости Всех Скорбящих. Значит, прошло уже четверть часа. Дело не в одном Антонио, вдруг поняла Ассунта; она сама тоже изменилась. Теперь она – мать, и ей открыто знание, доступное лишь матерям, и нет для нее ничего дороже, ничего главнее, чем слышать легкое дыхание своего ребенка. Ради этих едва уловимых звуков пойдет она против мужней воли, не вспомнит о том, что бывают в жизни женщины романтика и плотское влечение, даже элементарные потребности организма. Да, такова теперь она, Ассунта. Однако это неправильно, это грех; чтобы оставаться доброй христианкой, она должна твердить себе, буквально внушать: желания мужа прежде всего. Раньше ведь это само собой выходило; раньше, до войны, муж заслонял Ассунте все и вся.

Пробило час дня. Ассунта взглянула на Стеллу. Спит мертвым сном. Не разбудить ли ее, не накормить ли? Она пощупала лобик малышки. Горячий он – или Ассунте только так кажется? Все эта спертая сырость в закопченном, полутемном доме свекрови! Лучше Стелле как следует выспаться.

Пришел Антонио, притащил хворосту больше, чем, по представлениям Ассунты, мог нести один человек. Хворост сложил во дворе, сел к столу, съел похлебку, не похвалив ее, но и не сказав, что она плоха. И снова ушел – должно быть, в кабак.

Ассунта перемыла посуду и попыталась разбудить дочь.

– Разве ты не проголодалась, звездочка моя ясная?

Стелла долго не разжимала век, а когда разжала, взгляд у нее был непонимающий, как у всякого не вовремя разбуженного ребенка.

– Давай-ка, золотко, я тебя похлебкой накормлю, – ворковала над дочерью Ассунта.

Она завернула девочку в одеяло (платьишко из кухонных полотенец еще сушилось после стирки) и с ней на коленях села к столу. Стелла капризничала, отворачивалась. В ротик ей впихнуть удалось всего пару ложек с разваренной картошкой. Ассунта посадила девочку на горшок (результат стараний был ничтожный) и отнесла обратно в постель, гадая, горячéе или нет сделалось маленькое тельце.

Заморосил дождь. Ассунта поспешила во двор, сняла белье с веревки, развесила над очагом. Ею постепенно завладевала тревога. Она взяла четки. Стараясь не частить, с трудом сосредоточивалась на образе Пресвятой Девы и Ее бесконечном милосердии. Ассунта прочла две трети молитв, когда явилась ее сестра Розина. Далее женщины молились вместе.

– Сдается мне, она захворала, – выдала Розина, пощупав Стеллин лобик. Поспешно прочла заговор от сглаза; отщипнула сушеной мяты от пучка, что болтался у нее на шее, и потрусила мяту над племянницей. Наипервейшее средство, ежели дитя спортили.

– Что мне делать? – спросила Ассунта.

Розина внимательно оглядела девочку.

– Малышей, бедняжек, вечно лихорадит. Не одно у них, так другое. Бог даст, к утру поправится звездочка наша. Покуда дай ей gagumil и выжди часа два. Если не полегчает, стало быть, за доктором надо будет послать.

– Лучше сейчас за доктором, – возразила Ассунта.

Ближайший доктор находился в Феролето, а до темноты оставалось часа два, не больше. Ассунта могла бы сама отнести дочь. Но не навредит ли девочке декабрьская предсумеречная промозглость? А если сбегать за доктором, оставив Стеллу в постели? Одному Богу известно, во сколько обойдется визит врача на дом. У Ассунты не было ни гроша. Значит, придется ждать Антонио, просить денег у него. Что за прок в планировании, пока муж не вернулся?