Поезд прибыл вскоре после того, как в церкви Святой Марии отзвонили десять утра. Поезд шел всю ночь и целый день и целую ночь накануне, из Триесте в Рим, затем в Неаполь, и на каждой станции останавливался, высаживал пассажиров и выгружал гробы. Последних ветеранов он довез наконец и до Калабрии, самого отдаленного от военных действий региона. На перрон вышли уроженцы Феролето, Пьянополи и бесчисленных мелких деревушек. Ужас вновь охватил Ассунту: который из этих мужчин – Антонио? Каждый солдат подходил под характеристики ее мужа, но ни один не выглядел в точности как ее муж.

Неизвестно, сколько бы Ассунта простояла, таращась на толпу, если бы находчивая Розина не выкрикнула домашнее прозвище Антонио:

– Тоннон!

Через минуту к ним уже двигался человек в форме. Не тот Антонио, с которым Ассунта венчалась, а словно бы его тощий старший брат. Черты лица у этого, нового Антонио заострились, и справным его сейчас уже никто не назвал бы. По крайней мере, на лице, шее и руках не было шрамов; а вечно шелушащиеся верхние краешки ушей (последствия обморожения) едва ли стоило принимать в расчет.

– Антонио, – произнесла Ассунта. Попыталась улыбнуться и вдруг зарыдала. В войну, вспоминая мужа, она не думала о нем как о красавце – но вот он перед ней, настоящий красавец, живой, невредимый, даром что отощал, а в янтарных глазах тлеет темный огонь. Муж к ней вернулся – при таком-то количестве вдов! Да простит ее Господь за то, что она радовалась отсутствию Антонио.

Он расцеловал ее в щеки – сначала в левую, затем в правую. Больно кололась многодневная щетина. Он спросил о Стелле:

– А это моя дочь?

И приложился к ее щечке и произнес веско:

– Маристелла, дочь моя.

Девочка отвернулась, спрятала личико на материнской груди. Розина засмеялась, потянула Антонио за рукав – дескать, а свояченицу поцеловать разве не надо?

– Стелла просто стесняется. Не привыкла, – объяснила Розина зятю. – Она тебе очень рада. Так ведь, звездочка моя? – (Стелла покосилась на тетушку, однако на отца глядеть явно не желала.) – Ты, Тоннон, у нее все утро с язычка не сходил. Только и слышно было: нынче я увижу папочку, где мой папочка. Верно я говорю, Стелла?

Верно, еще бы. Обычная тетушкина спасительная ложь.

Как семья, все трое – Антонио, Ассунта и Стелла – прожили пять дней.

В день возвращения Антонио обедали в доме Марии, с Розиной, Николой и его семьей. Антонио молча ел и много пил, а когда шли домой, тяжело опирался на Ассунтину руку. Едва они переступили порог своего жилища, Антонио запер дверь и толкнул Ассунту на кровать. Задрал ей подол и вошел в нее, даже не сняв штанов, только приспустив их. Ассунта была к этому совершенно не готова, и сам акт занял куда больше времени, чем ей помнилось. Придется, значит, заново привыкать к положению мужней жены.

Ассунта терпела молча, страдая не столько от сухой неготовности собственного тела, сколько от мысли, что на них с Антонио смотрит дочь. Ей следовало остановить Антонио – но как она могла, после трех с половиной лет его отсутствия, после всего, что он снес, после столь долгого воздержания? Нет, это ее супружеский долг. Ассунта привыкла жить солдаткой, ей и в голову не приходило, что обслуживать мужа придется на единственной кровати – той самой, где спит Стелла. Неужто так теперь все время будет? Ассунта отвернулась к стене, только бы не видеть круглых, непонимающих Стеллиных глаз.

Кончив дело, Антонио отключился. Ассунте пришлось повозиться, прежде чем она его разула. Вечер она провела за уборкой и уговорами «сидеть тише мышки», обращенными к Стелле. В уговорах этих, впрочем, не было ни малейшей нужды – Антонио не разбудила бы и пушка.

Весь второй день Антонио проспал. Соседи подходили к дому, им хотелось обнять Антонио, осенить его крестным знамением, потолковать о погибших ребятах, порасспросить об общих знакомых – Ассунта никого не впустила. Прикинула, как тяжелы будут мужу подобные разговоры, подобное внимание. Заперла дверь, затворила ставни. Пускай видят, что у них неприемный день. Конечно, не все визитеры отличались деликатностью – некоторые стучали. Таким Ассунта шептала, приоткрыв верхнюю часть двери:

– Завтра приходите. А лучше послезавтра.

И стряпала. Муж ведь голодным проснется, так чтоб сразу его обслужить. Ни хлеба, ни муки не было. Ассунта варила похлебку из морщеной картошки и сушеных фруктов. Маленькая Стелла следила за матерью исподлобья. Понимала сложность задачи.

На третий день отоспавшийся Антонио был готов тронуться в путь.

– Собирайся, – велел он жене. – Мы пойдем в Никастро.

Деньги у него имелись – немного, правда. Антонио получил пособие за военную службу. И точно знал, на что его потратить.

Был четверг, и для начала декабря довольно тепло. Ассунта не представляла, что им делать в Никастро; но теперь, вновь мужняя жена, могла ли она перечить? Всеми ее действиями отныне руководил христианский долг.

– Отведу Стеллу к маме, – покорно сказала Ассунта.

– Нет, Маристеллу мы берем с собой, – возразил Антонио. Явно что-то серьезное задумал. – Давай, собери ее.

– Как же она пойдет? Маленькая еще, не сдюжит ведь, – пролепетала Ассунта.

Путь до Никастро занимал чуть ли не три часа, Ассунта во всю свою жизнь была в этом городе только дважды. Ей представились широкие бульвары, обсаженные пальмами, и толпы незнакомых мужчин в барах на главном проспекте. Жуткое место для маленькой девочки!

– Я ее на руках понесу, – сказал Антонио.

Он задумал сделать семейный портрет. Общее фото стало его навязчивой идеей еще там, в заснеженных Альпах. У некоторых парней были такие фото, и они их показывали, так что к концу войны Антонио отлично представлял, как выглядят чужие жены, и весьма смутно – какова с лица его собственная жена. И укрепился в мысли: раз имеешь семью, имей и доказательство ее наличия.

Фотограф принял семью Фортуна даже и без предварительной записи. Впрочем, Антонио и не знал, что нужно записываться, да и как бы он мог записаться? Персонажи, подобные Антонио и его жене, были фотографу не в новинку – то и дело появлялись они в мастерской, вооруженные лишь слухом, что здесь «личность на память делают». В условиях, когда одним парням забривали лбы, а другие плыли через океан искать счастья, каждому требовалось материально подкрепить визуальные образы, хранимые в голове. Вот почему, несмотря на всеобщее обнищание, мастерская процветала.

Многие клиенты фотографа были бедны, даже лучшие их костюмы выглядели сомнительно. Не беда: в мастерской имелся целый шкаф приличной одежды – четыре женских платья разных размеров и цветов, два мужских костюма-тройки, включая шляпы, и куча детских штанишек, рубашечек и платьишек – ибо сниматься приходили семьи многодетные. За аренду отдельная плата не взималась. Фотограф хотел польстить своим моделям, насколько это было в его силах. А то ведь некоторые хулят готовое фото – на зеркало, можно сказать, пеняют. Антонио и Ассунту он научил, как принять достойные позы, и посоветовал отвлечь и успокоить девочку – снимок будет сделан всего один.

На проявку, объяснил он, понадобится неделя. Антонио может заплатить полцены сейчас и полцены после, забирая фотографию. А может заплатить сейчас полную цену плюс еще немного за доставку, но тогда пусть приготовится к более длительному ожиданию – не потащится ведь фотограф в горы ради одной фотографии, верно? Вот накопится несколько снимков, чтобы путешествие окупилось, – тогда и принесет. Антонио выбрал половинную предоплату. Не таковский он был человек, чтоб деньгами швыряться, когда можно сэкономить, пусть даже на собственном удобстве.

На следующий, четвертый день семья Фортуна отправилась в Траччи, к родителям Антонио. Тронулись сразу после обеда. Предварительно Ассунта упаковала подарок свекрови – горшок для квашения, купленный в Никастро. Горшок был из знаменитого фарфора, что делают в Сквиллаче, – белый, расписанный цветами и листьями в синих, зеленых и охристых тонах. Планировалось, что они у свекрови и заночуют. Ассунте этого не хотелось. До Траччи всего час ходу; можно бы и домой вернуться. Если сразу после ужина выйти, вполне успеешь. К сожалению, в окрестностях пошаливали бандиты, да и ветер с наступлением сумерек делался гнилым, гиблым. Еще надует холеру ее деточке. Лишь дурные люди шастают по горам в потемках, вдыхают заразу, чтобы после других заражать. Ассунта не такая.