Джо попытался кивнуть и поморщился от боли. Она была права. Нет, левая!.. Смешно!

– Что ж, я рад за вас. Так о чем мы… – Боль от порезанного пальца растеклась по всему телу. – Простите…

– Похоже, у вас очень сильное кровотечение, – сказала Марта.

Она взяла его за руку, и прикосновение ее теплой кожи подействовало на Джо почти опьяняюще. Зеленые глаза Марты излучали сочувствие. Голова закружилась еще сильнее.

– Думаю, лучше отвезти вас к Биллу – на всякий случай.

– Нет… я не хотел бы… Нет-нет, не волнуйтесь… – Все перед ним вдруг закачалось. Джо ухватился за поручень стойки правой рукой и сглотнул сдавивший горло ком. – Я сейчас, сейчас, мне только надо…

Пол начал подниматься вверх, веки жутко отяжелели. Когда у Джо подкосились ноги, он увидел лицо Марты – изумленное и встревоженное, и ее губы в форме буквы «О». А потом перед глазами все медленно почернело.

Вечно она опаздывала. Вечно ей нужно было куда-то бежать. Кэт торопливо шагала по рынку мимо бесконечных кричаще-красных цикламенов, узловатых гераней с потускневшими цветами, кустиков с яркими оранжевыми ягодками. Когда работаешь на цветочном рынке, обязательно замечаешь смену времен года. Кэт каждый год страшилась прихода зимы – ведь нужно было целый день стоять под открытым небом и неотвратимо замерзать. Но в первую неделю сентября все еще царило лето; туристы по-прежнему заполоняли узкие улочки острова Сите и двигались медленно, словно зомби, опустив голову и пялясь на экраны своих смартфонов.

Кэт шла по узкому пешеходному мосту у подножия Нотр-Дама, пробираясь через толпу. Всегдашняя группа джазовых музыкантов играла печальную ритмичную версию песенки «There’s a Small Hotel»[16], и Кэт немного замедлила шаг. Это была одна из любимых песен ее бабушки. Она напевала ее по вечерам, расхаживая по кухне с кружкой чая в руке.

– Привет, англичанка! – крикнул один из музыкантов, когда Кэт проходила мимо.

Кэт сделала большие глаза. Она столько лет тут прожила, а все еще оставалась «англичанкой» – и это притом, что по-французски говорила получше прочих. В Париже парижанин не вопил направо и налево о том, что он француз. Это было бы outré[17]. И все же сквозило здесь нечто такое, особая утонченность, отношение к жизни… Кэт утешила себя тем, что теперь ее и за француженку принимали. Она была стройной – стройной по-французски, а не за счет особых стараний: просто она не так много ела. Ее темно-серые глаза прятались под сдобренными муссом для волос прядями густой черно-каштановой гривы. Из дорогих вещей на ней были только ярко-красные «балетки» от «Ланвин», которые купил Оливер в ту пору, когда у них все было хорошо. Несколько месяцев назад Кэт пыталась продать их на eBay, потому что отчаянно были нужны деньги. Ведь глупо носить обувь за триста фунтов, когда тебе на сэндвич денег не хватает. Но на одной туфельке имелось пятно от оливкового масла – напоминание о происшествии с Люком, и покупательница отказалась брать «балетки», когда Кэт по-честному показала ей пятнышко. И Кэт была рада, что туфли остались у нее, потому что они были красивые – блестящие, кораллово-красные. Она и не думала, что обувь способна приносить такую радость. Как все настоящие модницы, даже бывшие, Кэт презирала культ лейблов. «Вот, посмотри, у меня на солнечных очках крупными буквами написано «GUCCI», а значит, у меня водятся денежки». И все-таки стоило ей глянуть на свои красивые красные туфельки, и она не могла удержаться от улыбки, даже когда день был особенно паршивым, а улыбка вымученной. Это удивляло и утешало Кэт – убедиться, что она еще умеет испытывать радость. Хотя думала, что эта способность у нее напрочь растоптана.

Кэт быстро шагала по главной улице острова Сен-Луи. Ее гибкая фигурка ловко лавировала в перемещающейся по улице толпе туристов, глазеющих на витрины boulangerie[18] и fromagerie[19]. Кэт видела очередь у дверей «Berthillon» – знаменитого glacerie[20], где стояли сверкающие мраморные столики. Кэт любила «Berthillon». Она понимала, что ходить туда – это абсолютно и бесповоротно по-туристически, но порой, когда ей невыносимо хотелось полакомиться, когда над двумя островами сгущался туман и Кэт становилось особенно тоскливо, в обеденный перерыв она перебегала через мост и заказывала крошечную чашечку расплавленного горького шоколада, которую подавали с желтыми сливками в маленьком сливочнике из полированного серебра. Увы, финансы не позволяли делать это часто, и уже больше года Кэт сюда не ходила – с тех пор, как перестала получать деньги от Оливье.

Она зашла в продуктовый магазин за углом дома, где жила, чтобы купить вермут. Вермут был умопомрачительно дорогой – но на острове Сен-Луи все было умопомрачительно дорогое, и к тому же Кэт покупала вермут не для себя, а для мадам Пулен. «На хорошее денег жалеть нельзя» – таков был девиз мадам Пулен, хотя она тщательнейшим образом пересчитывала все деньги, что давала Кэт, да и ничем с ней не делилась. Это было определено четко и ясно. За покупками для себя Кэт ходила в «Lidi» или «Franprix»[21]. Ожидая, когда продавец принесет ей бутылку, Кэт улыбнулась, глядя на ряды баночек с дижонской горчицей. Вот что делало Париж цивилизованным, несмотря на многое, что в нем могло раздражать. В маленьком продуктовом магазинчике можно было обнаружить пять разных сортов дижонской горчицы. Moutarde de Dijon, mais bien sûr[22].

– Bonsoir, Madame.

– Ah, bonsoir, Catherine. Ça va?

– Ça va bien, merci, Madame. J’ai prix le vermouth. Je vous offre un verre?

– Oui, oui[23].

Старушка, сидевшая в кресле-качалке, громко захохотала. Кэт торопливо поставила завернутую в бумагу бутылку на огромный старинный буфет. Если она сразу задаст вопрос, который ей отчаянно хотелось задать, мадам Пулен рассердится. А если подождать минутку, она будет довольна.

Кэт сделала вдох, взяла с полочки стакан и проговорила:

– Ваше лекарство, мадам, – я его заберу в аптеке завтра, хорошо?

– Конечно. – Мадам Пулен загасила сигарету. – Только на этот раз пусть все тщательно проверят. От неверной дозировки мне делается дурно. Просто совсем дурно. Дозировка должна быть правильная. – Она закурила новую сигарету. – Можешь налить мне вермута, пока ты снова не умчалась? Разумеется, я понимаю, ты жутко занята, но все-таки…

– Конечно, – отозвалась Кэт, стараясь не улыбнуться. Когда она впервые вошла в квартиру мадам Пулен с видом на Сену и дальше на юг, на Латинский квартал, она была потрясена простором комнат, деревянными стропилами, старыми ставнями с резными железными ручками, чугунной решеткой балкона. А теперь на туалетном столике красного дерева (из Виши, приобретенном при таинственных обстоятельствах отцом мадам Пулен, трусом и предателем, о котором она если и говорила, то потом обязательно сплевывала в пепельницу) лежали только сигареты с ментолом, стояла пепельница и бутылка с сиропом от кашля. Собственно, эти предметы, как часто отмечала Кэт, в большой степени характеризовали ее квартирную хозяйку.

– Много покупателей было сегодня? – Мадам Пулен потянулась в кресле-качалке, сжала и разжала крючковатые пальцы длинных рук.

– На рынке народа было много. А у нас не сказать. Анри озабочен.

– Еще бы ему не быть озабоченным. Теперь, когда всем заправляет этот тупица, мы обречены. Не думала, что увижу, как погибает социализм. Когда я была маленькая, мы бы такого человека назвали фашистом. Ха!

Мадам Пулен погрузилась в приступ кашля. Кэт принесла ей стакан воды, а в другой стакан налила вермут, то и дело взволнованно прислушиваясь к другим признакам жизни в квартире. Но, увы, ничего не услышала.