– Клянусь Афиной, Анахарсис, ты приехал к нам не учиться мудрости, а учить ей нас! – возмущался порой Главкон. – К тому же, видно, хочешь похитить у нас афинскую мудрость, а взамен навязать скифскую глупость.
– Я прибыл учиться не к тебе, а к Солону, – возражал, донимая Главкона, скиф. – Да, именно к нему. И забирать у тебя ничего не собираюсь, так как брать нечего. Что касается Солоновой мудрости, то не бойся, её хватит на всех разумных индивидов.
В моменты возникавшего между Анахарсисом и Глав коном напряжения, разозлившись, бывший стратег, кричал царевичу, что нехорошо быть скифом, но лучше быть эллином. На что тот возражал, что в душе он эллин, даже больше, чем Главкон. Они яростно спорили, ругались и тут же мирились, а потом вновь спорили и снова мирились. Скиф, отстаивая собственное мнение, порой напоминал неврастеника. На что ему не раз указывал Главкон. Анахарсис не раз упрекал Главкона в том, что тот хочет стать афинским Ментором по отношению к нему.
– Во всяком случае, твои речи, если их можно назвать речами, и возражения, если их можно назвать возражениями, носят менторский характер.
Главкон не знал или забыл, кто такой Ментор, тогда Анахарсис гордо напоминал ему, что речь идёт о воспитателе Телемаха – сына Одиссея и Пенелопы. Он воспитывал его двадцать лет. И делал это жёстко, требовательно, строго. Телемах побаивался даже его голоса.
У Анахарсиса, несмотря на то, что он был излишне откровенным, прямолинейным, дотошным, иногда даже дерзким, сложились хорошие отношения почти со всем Солоновым окружением, со всеми эллинами. Он притягивал к себе всех людей, словно камень из Магнезии металлические предметы. Эллины любили с ним пошутить на разные темы, посудачить о Скифии и скифах, поспорить на темы нравственности, политики, экономики, семьи, любые другие темы. Не было таких вопросов, которых бы он избегал. И даже там, где, казалось бы, он был полным чужаком, невежей, он готов был ввязаться в полемику. Скиф научился ставить собеседникам трудные и весьма утончённые вопросы. Он сам всегда искал на них ответы, при этом стремился, чтобы и его собеседники отвечали по-существу. Едва ли не при каждой встрече он старался вовлечь в дискуссию Солона, Мисона, Феспида, Дропида, Главкона, Сусариона. Он полемизировал едва ли не с каждым встречным, если имелся для этого подходящий повод, а если его не было, то сам его находил. Разумеется, дискуссии с Феспидом, Мисоном и особенно Солоном давались ему тяжело. Эти мужи были не только мастерами слова, но и демиургами утончённой мысли. Но скиф не отчаивался, если его стихийные аргументы разбивались о прочные берега их логоса. Он настойчиво искал новые пути и подходы, усиливал аргументы. Если их не хватало, то он продолжал поиск более новых и более убедительных средств. Находя, тут же пускал их в ход. Солон как-то в присутствии многих мужей назвал царевича мастером меткой фразы. А чуть позже и вовсе величал его эристом, то есть мастером, умеющим искусно вести полемику, способным быть человеком рассудительным. Иногда законодатель и вовсе ставил его в пример всем остальным, уповая на то, что Анахарсис умеет быстро учиться, а также переносить все невзгоды Судьбы, преодолевать превратности и тяготы жизни, что к ней он относится разумно, вдумчиво, основательно, последовательно. Разумеется, мудрец делал это не только в силу заслуг скифа, но ещё и по причине того, чтобы словесно поощрить и поддержать его в стремлении глубоко изучить всё эллинское. То, что Мисону и Феспиду давалось легко и быстро (ведь они эллины) Анахарсису давалось непросто; всё-таки он скиф и у него наполовину скифское мышление. Правда, Феспиду не очень нравилось, когда превозносили царевича. Он дал всем понять, что в вопросах поэзии Анахарсис не эрист, а всего лишь флиак. То есть исполнитель шуток, фарсов, не более того. До уровня эллинского поэта Анахарсису никогда не приблизиться: «Поэзия ему – совсем не по уму», – так резко откликнулся молодой поэт. За глаза Феспид иногда называл Анахарсиса грубым сатиром. И тот, между прочим, знал об этом. А посему он дал себе зарок в совершенстве овладеть эллинской поэзией и даже более того – самому стать хорошим поэтом. Он мечтал написать скифскую «Илиаду», или «Скифию», которая восславила бы его народ навека.
Многие афиняне о нём говорили, что он весьма заметное явление – скифский феномен. Царевич был находчивым, открытым для всех, хотя и не всегда понятным и понятым. Да это и не важно. Что не делай, что не говори, а скифские корни давали о себе знать.
Вместе с тем, в Солоновом окружении был человек, которого скиф невзлюбил и старался обходить его стороной. Этим человеком был не кто иной, как Писистрат. Скиф обладал феноменальным природным чутьём. И, между прочим, он первым увидел в Писистрате опасного для Афин человека. На сей счёт у него не возникало никаких сомнений. Он ему не доверял и не верил, стремился избегать с ним основательного и тем более откровенного дружеского общения.
Писистрат как-то стал набиваться ему в друзья:
– Я хочу стать тебе близким другом, царевич, – пафосно молвил он. – Как ты на это смотришь?
– Я на это никак не смотрю. Друг у меня уже есть. И такого друга нет ни у кого. Это – Солон.
– Так не стоит ли завести второго друга. Два всегда лучше одного.
– Не соглашусь с тобой в этом вопросе. Вот, например, два удара по голове всегда хуже, чем один. Или два года тюрьмы, никак не лучше одного. Или купить овцу за две драхмы накладней, чем за одну. Так что, Писистрат, имей в виду, лучше иметь одного друга стоящего, чем многих не стоящих. Между прочим, у меня есть и второй стоящий друг – это Мисон. Таких друзей не заменят и сто Писистратов.
Будущий тиран почему-то завидовал Анахарсису. Скорее всего, потому, что тот царевич. Не важно, что скифский, но всё же царевич. А вот он, Писистрат – обычный гражданин, хотя небольшие остатки царской крови имеются и у него. Ведь Кодр и его далёкий предок, а не только предок Солона. Писистрату не нравилось то, что скиф крепко сдружился с афинским законодателем, был дружен с Феспидом, а также со многими достойными людьми Аттики. А те почему-то Писистрата не замечали и очень близко к себе не подпускали.
Что интересно – невзлюбил Писистрата и Мисон, исключительно сдержанный и на редкость терпелевый человек. Он невзлюбил будущего тирана ещё больше, нежели Анахарсис. Между ними периодически происходили размолвки. Просто поразительно, что оба ученика Солона предугадали в его двоюродном брате будущую опасность для афинской демократии, опасность для самого учителя, его идей и практических дел. Солон же, будучи человеком толерантным, убеждал и Анахарсиса, и Мисона в том, что Писисират ещё молод и наивен, и что есть надежда на его исправление в будущем. Да и не такой он плохой, как это кое-кому кажется. Возможно, время его исправит или хотя бы поправит. Мисон же намекал Солону, что как бы в будущем не пришлось бежать или скрываться от такого человека, как Писистрат. Конечно, глубоко в душе законодатель тоже предчувствовал недоброе по отношению к нему, хоть и не явно. Он никак и ничем не мог подобное объяснить. Но такого рода предчувствия имелись.
Анахарсис стремился усвоить все афинские законы. И, как оказалось, для него подобное было непростой задачей. Ему иной раз представлялось, что некоторые законы лишние, что их невероятно много. Что они напоминают цепи, которыми сковывают людей. Солон терпеливо и настойчиво втолковывал ему смысл каждого закона. Однажды, возмутившись суждением Анахарсиса, он резко возразил:
– Цепи закона могут быть как самыми страшными, так и самыми приятными. Всё зависит от существа конкретного закона, его глубинного смысла и предназначения. Не каждому дано, это сразу увидеть и наспех прочувствовать. Если кому-то кажется, что он в цепях закона, то он должен знать, что лучше быть в цепях закона, нежели в просторах мнимого хорошего беззакония и необузданной свободы, при которой ты не знаешь, что ждёт тебя за поворотом дороги и даже у порога твоего дома.
