– А вот моя заветная мечта, – перебил Главкона Солон, – о том, чтобы все жители Аттики, а затем и всей Эллады добротно знали законы и повседневно их придерживались. Я мечтаю о том, чтобы законопослушание стало обычным для всех делом. Дабы люди никогда не убивали друг друга, не обворовывали, не оскорбляли, не обижали, беспричинно не видели в других врага.

– Ну, это мечта Солона-законодателя. А Солона-человека? У Солона-человека и Солона-поэта какова заветная мечта? – уточнил Анахарсис.

– Названные тобою грани во мне разграничить нелегко. Где кончается Солон-законодатель и где начинается Солон-поэт и тем более Солон-человек, не так-то просто. Но твой хороший вопрос, Анахарсис, мне понятен и приятен. И отвечу на него я следующим образом. Ещё одна моя заветная мечта состоит в том, чтобы каждый афинянин, каждый человек поверил в себя, уверовал в собственные силы и возможности. Чтобы каждый был умным, честным, здоровым, сильным, самодостаточным. Чтобы он не роптал, не просил подачек, не ждал даров со стороны Солона, Аристодора, Главкона, со стороны государства, наконец, со стороны неба. И тем более не воровал, не завидовал, не упрекал, не отчаивался. Чтобы все усердно трудились, обогащались, улучшали свою жизнь, жили в большом достатке.

А ещё я мечтаю, чтобы люди не мешали друг другу хорошо жить, а, наоборот, – помогали. Чтобы они радовались не только своему успеху, но и достижениям своих ближних и дальних соотечественников. Чтобы дети любили родителей, как те любят их, чтобы соседи были друзьями, чтобы везде воцарился мир и чтобы быстрее подрос мой внук Тимолай. Я мечтаю более всего о том, чтобы Афины стали не просто государством демократии, но и полисом довольных жизнью людей. Чтобы каждый мог сказать – жизнь для меня не муки, но радость. Вот в чём состоит сиюминутная мечта Солона человека и поэта. Но по секрету скажу вам, что череда моих мечтаний нескончаема. С каждым мгновением я мечтаю всё больше и больше. Солон – мечтательная натура.

– А у меня, честно говоря, и мечты никакой нет, – подключился к разговору Аристодор. – Я человек без возвышенных мечтаний. Можете себе представить такого? Вы все мечтаете о высоком и далёком, скорее о несбыточном. Не скрою, я иногда размышляю о двух вещах и молю об этом богов – о собственном здоровье и о прочности здоровья афинского государства. Главное, чтобы Афины никогда не утратили того, чего они достигли сейчас. Важно сохранить то, что мы имеем. Вы, видимо, не представляете себе, как сложно сберечь добытое ранее. Всякая добыча даётся тяжело, а её сохранение ещё тяжелее. Если здоров человек и не больно государство, то это ли не заветная мечта умеренного человека? Полагаю, что ничего более мечтательного мне и не надо!

– А какова мечта юного Писистрата? – неожиданно для всех спросил Аристодор у никем не замечаемого всё это время родственника Солона.

Все одновременно повернулись в ту сторону, где он сейчас находился и с любопытством ждали его ответа. Было видно, что Писистрат совершенно не ожидал подобного вопроса. Но, сообразив, что его испытуют, он, тут же, не мудрствуя лукаво, ответил так же, как Аристодор.

– Я не менее Аристодора мечтаю о мощи афинского государства, о его силе, влиянии, о благе и здоровье всех афинян. Я мечтаю о крепкой власти в нём, о богатой жизни всех граждан, особенно простого народа.

Все внимательно прислушались к сказанному, но смолчали.

– Мечта Феспида – создать в поэзии такое, что покоряло бы и восхищало всех людей, чему бы они радовались, восторгались, стремились к самому возвышенному, сострадали, приходили посмотреть на это, как на божественное явление, – произнёс поистине мечтательно поэт. – И место, где народ будет собираться, я назову театром, а то, что они будут смотреть – трагедией. Как прекрасно звучит такое слово – т-р-а-г-е-д-и-я! И будут приходить туда мужи и женщины, взрослые, и дети, свободные и подневольные, граждане, и метеки, эллины и варвары. И театр объеденит всех лучше, нежели любые законы или политические союзы и договора. Зрители будут осознавать себя как единое целое. В театре они увидят всё – мир, войну, любовь, предательство, измену, героизм, славу, счастье и несчастье, честь и бесчестие. Они увидят жизнь во всей её полноте, увидят и услышат себя! Они ощутят себя частицей этой жизни. Человеческий дух возьмёт верх над делами обыденными и повседневными.

– Вот уж воистину размечтался, – сказали в один голос Главкон и Солон. – Дожить бы до того времени. Хотелось бы увидеть и почувствовать всё такое.

– По ходу феспидовых мечтаний у меня родилась ещё одна собственная мечта, – вдруг, встрепенулся Главкон. – Учитывая то, что до рождения трагедии я вряд ли доживу, то появилось желание увидеть хотя бы скифские края. Вот побывать бы у них нам с тобою, Феспид, а? И своими глазами на всё посмотреть. Что ты на сей счёт скажешь?

Поэт тут же поддержал его:

– Когда Анахарсис из царевича превратится в царя, а из строптивого молодого мужа преобразится в мудреца – непременно там побываем. Посейдон нам в помощь…

– Клянусь Папаем, а также Зевсом, принадлежать к царскому роду вовсе не значит быть царём, так же, как и сидеть рядом с мудрецами – не значит стать мудрым, – перебил Феспида Анахарсис. – Ещё опасней стремиться сразу к двум родам – царей и мудрецов. Может случиться так, что не станешь ни тем, ни другим. Думаю так и будет. Но если бы было возможно, то я б с радостью поменял все царства на одно – царство истины и мудрости, чтобы хоть немного в нём пожить, поблаженствовать.

Но Феспид, будто не слыша суждений царевича спокойно продолжил:

– И Солона с собой в Скифию возьмём, и Аристодора, и внука Солона – Тимолая. Малыш, к твоему сведению, уже знает скифский язык и постоянно из себя изображает скифа. Этому его научил Сах. Солон, как видишь, целиком попал в скифское окружение. Чем это закончится, даже предположить не могу. Того и смотри ещё нашего законодателя сделают скифом. Такой законодатель, как наш, скифам весьма понадобился бы.

– Ничего-ничего, окружение хоть и скифское, но добротное, надёжное. Иногда надёжней эллинского, – добродушно отреагировал Солон. – Скифам я доверяю во всём. Доверяю им нисколько не меньше, нежели порядочным афинянам. По большому счёту, для меня важно не какого рода-племени человек, а каков он по своим нравственным и деловым качествам. Можно ли с ним иметь дело. Со скифами, смею всех заверить, дела иметь позволительно. Им можно довериться в самых ответственных делах. И они не случайно охраняют наш государственный порядок и даже нас самих от всякого рода посягательств наших же сограждан. Скифы – незаменимые афинские стражи. Замечу – стражи законности, мудрости и добродетели.

Анахарсис после этих слов ещё больше проникся к афинскому мудрецу тёплыми чувствами и ощутил себя в более надёжном окружении, нежели дома – в Скифии. Действительно, дом – это не стены, а люди, а хороший дом – хорошие люди. Царевич знал Солона всего два дня, но ему уже казалось, что знакомство с ним длится целую вечность. «Как же мне повезло, – подумал он. – Благодарю вас за это эллинские и скифские боги!»

Вместе с тем, и Солон считал прибытие Анахарсиса в Афины очень большой удачей для себя. Одарённый любострастный скиф разбудил в афинянине дремавшие мощные творческие силы. Ведь на каждый сложный вопрос царевича следовало искать утончённый, а самое главное – убедительный ответ. Анахарсис постоянно докапывался до оснований, что побуждало и афинского мудреца делать то же самое в поисках ответов. Скиф никогда не останавливался на полпути. Он твёрдо и, главное, кратчайшим путём стремился к цели.

Однажды Солон пригласил Анахарсиса посмотреть на работу Экклесии. Собрание проходило очень бурно. После выступления законодателя в обсуждении вопроса о ходе строительства дороги и некоторых зданий выступили представители всех фил. Их речи скорее были эмоциональными, безудержными, нежели деловыми. Раздавалась критика, имелось бурное недовольство, даже некоторая распущенность. Предлагались различные решения, причём не по делу. Бедный Анахарсис смотрел на всё это и не знал, как быть. После собрания он возмущенно сказал афинскому законодателю: