Слишком гордый, чтобы преклонять колени перед неумолимым кредитором, да и не склонный растрачивать силы на пустые старания, он не удостоил требование о передаче имущества ответом.

– Чему быть, того не миновать, – только и сказал полковник.

В последний момент он внял предложению кредитора произвести оценку собственности и избежать затрат на проведение публичного аукциона, в частном порядке передав все лично Дарку.

На это полковник согласился не столько из желания угодить старому Эфраиму, но из чисто врожденного отвращения к вещи столь вульгарной, как распродажа. Покажите мне картину более печальную, чем старый джентльмен, наблюдающий, как его ворота уходят под стук молотка аукционера; как устилавшие лестницы ковровые дорожки свешивают из окон спален; как одна алчная толпа вливается в двери в поисках поживы и как другая изливается ей навстречу, нагруженная пенатами его дома, при этом гнусно потешаясь над ними, оскорбляя богов жилища, которые прежде так почитались. Уф! Отвратительное, мерзкое зрелище, настоящий пандемониум!

Преследуемый зрелищем подобного домашнего святотатства, бывшего не смутной угрозой, но явью, стоит только имению пойти с молотка, полковник Армстронг принял предложение Дарка передать ему все скопом за общую цену. Условия были оговорены, и вскоре полковник узнал свою судьбу. В его собственности оставались всего десять рабов – то была благодарность кредитора за сделанную уступку.

До вступления сделки в силу оставалось еще несколько дней, и они были потрачены на подготовку к перемене. Перемене большой, подразумевающей расставание не только со старым домом, но и со штатом, в котором тот стоит. Павший владелец не желал долее находиться среди тех, кто был свидетелем его падения. Он решил покинуть своих друзей, истинных и ложных. Ему воистину невыносима была мысль и впредь жить среди тех, кто будет наблюдать за его унизительным барахтаньем у подножья лестницы, на вершине которой он некогда с гордостью восседал.

Он предпочел воплотить в реальность свой замысел, который некогда считал туманной мечтой, и перебраться в Техас. Там он сможет начать жизнь заново, не испытывая при этом острого чувства стыда.

Подошел роковой день, точнее, его канун. На следующее утро полковнику Арчибальду Армстронгу, повинуясь человеческим законам – если не более неумолимым, то более суровым, чем законы природы – предстояло покинуть дом, под кровом которого он прожил так долго.

Наступила ночь. Тьма набросила бледный полог на поля и лес и сгустилась над более светлой полосой текущего мимо них потока – могучей Миссисипи. Вокруг темно: после захода солнца все небо затянули черные тучи. Единственные проблески – это светлячки, занятые своим ночным танцем, а единственные звуки – привычный шум леса южных штатов, леса полутропического, его производят обитатели этих дебрей. Стрекочет зеленая цикада, слышится голос квакш, этих земноводных, умеющих подражать насекомым, а звучное «клак-клак» большой леопардовой лягушки смешивается с меланхоличным «ух-ху» большой ушастой совы. Незримая, скользит эта птица между деревьями, наводя путника на мысль, что лес населен неприкаянными душами, томящимися в чистилище.

Не навевают веселья и крики, раздающиеся наверху, поверх крон деревьев. Подает голос козодой, зрение которого вопреки тьме позволяет ему разглядеть мотылька или мошку. Устав гнездиться на ветках, он взмывает ввысь. Козодои бывают двух видов, и каждый кричит по-своему, хотя оба выражают антипатию к «Уильяму». Один пусть и издает призыв «Би-ить Вилли!», но хотя бы рассматривает его как живого. Другой же видит в нем мертвеца и сочувствует безутешной супруге: «Чака Вилли вдова!»

Нарушают тишину миссисипской ночи и иные звуки. С высоты долетает гоготание дикого гуся, ведущего клин; время от времени слышится более мелодичный призыв лебедя-трубача, а иногда с тополя или кипариса слышится резкий, как звук пилы, клекот белоголового орла – он сердится, что какое-то животное подошло слишком близко и нарушило его сон. Внизу, в болотной осоке, раздается печальный стон кваквы, этой американской выпи, и тут же слышен рык самого отвратительного создания на земле – аллигатора.

Там, где к лесу примыкают поля – расчищенные под плантации участки, немногочисленные и далеко отстоящие друг от друга, – звуки становятся более жизнерадостными. Слышится песня раба, окончившего дневные труды, ее перемежают взрывы громкого хохота; лает собака, исправно карауля дом, а мычание и блеяние скота говорят, что охранять тут есть что. Созвездие крошечных огоньков, выстроившихся рядами, подобно уличным фонарям, выдает негритянский поселок, тогда как с полдюжины больших окон, освещенных более ярко, указывают на местоположение «большого дома» – усадьбы плантатора.

Для владений полковника Армстронга эта ночь особенная, огни тут горят позже, чем обычно. Часы на плантации вот уже час назад пробили девять, а окошки негритянских лачуг еще светятся, как и окна в «большом доме». В последнем ярко горят свечи, открывая сцену бурной деятельности, а хор голосов – в котором нет места смеху – смешивается со звоном цепей, а по временам с ударами молота. В окнах видны силуэты мужчин и женщин, хлопотливо бегающих туда-сюда.

Удивляться тут нечему: плантатор и его домочадцы готовятся к отъезду поутру. Все на виду и хлопочут – хотя час поздний, дел еще много.

И только одна обитательница усадьбы ведет себя странно. Это молодая девушка, которая выскальзывает в дверь и удаляется от освещенного дома, оглядываясь время от времени, не следит ли кто за ней и не заметили ли ее ухода.

Ее одежда выдает нежелание быть замеченной – она закуталась в плащ и поглубже надвинула капюшон. Едва ли этот маскарад способен кого-либо обмануть: даже самый флегматичный раб с плантации полковника способен с первого взгляда определить, кто скрывается под этим коконом из ткани. Он сразу узнает дочь хозяина, потому как никакой бесформенный наряд не способен скрыть королевскую фигуру Хелен Армстронг или лишить ее элегантности. Даже переодевшись в прачку, она будет выглядеть как дама.

Быть может, впервые в жизни она пробирается украдкой, согнувшись, а на лице ее отражается страх. Дочь крупного плантатора, хозяйка множества рабов, привыкает держаться прямо и властно. Но сегодняшняя ее миссия требует осторожности, и девушка не хочет, чтобы кто-из невольников отца узнал ее.

К счастью для нее, никто ее не замечает, в противном случае она не осталась бы незамеченной: ну какая женщина станет закутываться в плащ и надвигать капюшон, когда на улице жара в девяносто градусов по Фаренгейту![14]

Вопреки многочисленным огням, ей удается незамеченной выбраться за пределы пространства, которое они освещают. Дальше риска меньше: нужно миновать персиковую рощицу, растущую за домом. Еще проще проскользнуть через калитку, выходящую на дорогу к лесу. Едва ступив под сень густо растущих деревьев, Хелен исчезает во тьме, которая еще гуще благодаря пасмурности ночи. Но едва ли эта пасмурность сохранится надолго – подняв глаза к небу, девушка видит, что затянувшая небо облачная пелена разрывается, и тут и там сквозь нее проступают звезды. Не успевает она достичь дальнего края расчищенной под поле вырубки, как на горизонте появляется светлый пояс, предвещающий восход луны.

Хелен не дожидается этого события, но бросается в погруженный в тень лес, невзирая на таящиеся в нем опасности.

Все еще крадущейся походкой, бросая по сторонам настороженные взоры и оглядываясь, а по временам останавливаясь, чтобы прислушаться, Хелен Армстронг продолжала свою ночную вылазку. Вопреки темноте, она придерживалась определенного направления, как если бы направлялась к конкретному месту по важной причине.

Надо ли говорить, какое намерение влекло молодую девицу через лес в такую позднюю пору? Конечно, это была любовь, любовь тайная, неразрешенная, а возможно, и неодобряемая человеком, имеющим над нею власть.