Он подошел к срубу, прижался к нему щекой и долго слушал, как спокойно и безропотно дышат стены, чуть поскрипывая вслед движеньям ветра.

  - Жалко ее, да? - спросил кто-то сзади.

  И Борода не ответил.

  В Кемь Борода добрался уже августом. Хотелось немного остановиться, посидеть, что ли. А может, пора было уже на Остров - с Кавторангом за селедкой сходить, с Монахом в баньке попариться, да просто так, хоть Жулика ни за чем повидать. А еще, не зная почему, Борода опять вспоминал старшего, Кольку.

  Небо ночью делалось черным, комары ушли, редкие сполохи дрожали над морем словно выцветшие незабудки. Надо бы что-то решить, а Борода потерялся.

  Вернуться в Унежму было некуда. Учительница Аня теперь казалась почти прозрачной, а едва стоило о ней задуматься, как воздух терял свои запахи, и ветер переставал жечь уголки глаз холодным шепотом.

  Он пробежал все Прионежье, и теперь вдруг не мог разглядеть - куда дальше.

  Два дня Борода бродил возле пристани, не понимая себя и не чувствуя. "Беспробудный" уже успел забросить на Остров два "Рафика" водки и полторы дюжины туристов, и вернуться обратно, и даже протрезветь половиной команды; "Савватий" и вовсе ходил как заведеный, подбирая гостей к Преображению... ну что было не махнуть с ними, эх!...

  Рано утром с "Савватия" вышел незнакомый монах в серой вязаной безрукавке и пошел прямиком к Бороде.

  - Помоги, брат, там на катере два мешка с книгами.

  Борода усмехнулся про себя, но помог, раз уж кстати пришлось. Они дотащили два здоровенных мешка до большой и крепкой еще развалины, в которой пограничники лет тридцать содержали клуб, с танцами и буфетом, а тут вот отдали монастырю.

  Пока пили чай, монах Антоний рассказал, что раньше здесь и караулка была, и полустанок, и барак пересыльный, а подворье Соловецкое - ни разу. Оно там, на дальнем мысочке стоит, но оттуда погранцы никак не хотят. Придется уж здесь как-нибудь приспособиться.

  - Сломать бы здесь все, да на чистом месте подворье ставить.

  - И не надо все, отче, только крышу над главным залом. А над ней купол поднять. Хорошо получится.

  - Погано здесь, а не хорошо. Дух гнусный.

  - А стены до бревен ободрать, паклю веревкой подбить, а потолок заново переложить. Уже чисто. Ты помолишься годик хорошенько и все по-другому будет.

  - Это вот как ты, брат, все решил, меня не спрося?

  - Так мне и решать нечего. Могу - сделаю, а могу - дальше пойду. Сам думай, отче.

  - Хм... А скажи-ка, уж не тот ли ты рыжий мужик, который по берегу бегает, Никол починяет?

  К середине сентября Борода сколотил прямо посреди бывшего зала небольшую дощатую часовенку, с алтарем, перегородкой под иконостас, лавками и двумя маленькими углами для певчих. Теперь остальные работы уже не могли помешать службе, и Борода собрался было разбирать крышу, но Антоний замахал руками.

  - Крест на крыше поставить, звонницу над северным крыльцом, забор вокруг подворья, мостки, пару келий, двор в порядок привести, тут, Юра, столько красоты снаружи навести надо, чтобы женщины к нам ходили - страшно думать. А купол с крышей и по весне можно.

  - И зачем нам женщины, отче? - хмыкнул Борода.

  - А кушать что станем? Нам теперь к зиме готовиться, запасы делать. Как белкам. Вот лучший запас - женщины и есть. Когда тебе от каши пшеной с селедкой совсем тошно станет, кто тебя клюквой да брусникой моченой порадует? Морошкой? Огурчиком хрустящим? Яблочком? Что, брат, понял?

  Борода довольно разулыбался и хлопнул Антония по плечу:

  - Хороший ты монах, отче, хитроумный.

  - Вот именно что монах, духовное лицо. А не бревно еловое, - поморщился Антоний. - Ты аккуратнее, что ли, Юра.

  Первые женщины пришли только на Покров. Борода уже успел приобщить Антония к рыбной ловле, благо, пограничное начальство вместе с клубом передало монастырю не только штабель полусгнившего плавника, но и большую рассохлую лодку. Они проконопатили ее, осмолили и, распугав всех рыбаков свежими ароматами, надергали за тихую неделю, пока моряна гуляла по соседству, почти целую бочку селедки.

  Антоний радовался как мальчишка бесхитростному рыбьему нраву, заставлявшему ее отчаянно бросаться на голый крючок с красной ниткой, и только приговаривал что-то о простоте соблазнов, которыми человеки, вот как селедка прельщаются.

  Борода сперва помалкивал, а потом предложил воодушевленному монаху представить на месте крючка крестик, и тогда уже укорять бессмысленную тварь за неразборчивость. Но Антоний не поддался и через несколько дней показал Бороде, как служитель церкви, не используя ни ее авторитет, ни методы, ни даже мысль о спасении души, прогрызавшую и самые заскорузлые сердца, может добыть из местной власти тележку круп и макаронных изделий из стратегического запаса.

  - Чудо, Юра, обычное чудо, я ведь так и сказал: если вы мне не поможете, то и я как-нибудь переживу, и на вас тяжесть никакая не ляжет. А вот ежели выделите припасов на зиму, да еще сами придумаете, зачем это делаете - тут прямое чудо получится. Я его даже объяснять не стану, просто приму как есть. А, брат? - Антоний гордо посмотрел на Бороду. - Они тут расхохотались, сто кило нам отписали, просили еще заходить. Им, видишь, раньше таких веселых монахов не встречалось.

  - Это они сперва теперь думают - ты веселый. Поглядим, что потом думать станут.

  - Их дело. Вот ты мне на крестик пенял, дескать, такой же для людей пустой соблазн, как крючок для рыбы. Не для них соблазн, а защита мне. От их соблазнов, которые сильно в ум проникают.

  - Не сильно ты людей любишь, отче.