Золотой дворец властелина одной из местных провинций, с его мраморными колоннами и мягкими персидскими кобрами, представлял собой много удобств для такого беглеца, как я. Владелец дворца появлялся там редко, по делу или на праздники. Сам он обитал постоянно в другой своей резиденции, у Горячих Ключей, неподалеку от того самого озера…

Поселившись здесь, я не старался чем-либо проявить сбое присутствие и сдерживал себя от искушения войти в толстое черное тело негритянки-рабыни или какой-нибудь из светлохитонных прислужниц царственных принцесс, когда те приезжали с отцом. О самих принцессах я даже не мечтал. Раз в стране находился такой сильный заклинатель, его легко могли пригласить во дворец, и он сумел бы со мной распорядиться очень круто… К тому же вселиться кому-либо в тело вовсе не так легко, как это кажется с первого взгляда…

Возвращаться в адские бездны мне тоже совсем не хотелось. Вечные насмешки мелких гениев пламени над моими неудачами сильно мне надоели. Кроме того, там снова могли поручить мне какое-нибудь опасное предприятие, до которых я никогда не был охотник. Пусть лучше в аду полагают, думалось мне, что я покоюсь на дне озера и в положенный срок восстану оттуда вместе со всем остальным легионом.

Днем лежал я в темных углах гинекея, а по ночам дразнил заманчивой грезой разметавшихся во сне толстых служанок… Это было легко исполнимо, так как воздух был густ от чада светильников и человеческих испарений…

Но запах женского пота был почему-то всегда мне противен, и я ни разу не унижался до роли инкуба.

Когда вечерней порой во дворе стихало блеянье вернувшихся стад, смолкали звуки дудки раба, смех и топот пляски рабынь и в доме все засыпало, бесшумно и тихо выходил я на воздух. Идя вдоль стен, обросших колючим бурьяном, пробирался я мимо спящих собак. Псы, как известно, нас чуют, и я по мере сил старался не привлекать их внимания и не дразнить.

Иногда выбегал я на облитый лунным сияньем мощеный каменный двор. Тени от башен и стен ложились на бледные сине-зеленые плиты. Трава средь них казалась бесцветной и темной. Укрывшись в бурьяне, бежал я на четвереньках, подобный собаке, и один только раз был замечен хмельным подгулявшим рабом. Старик погрозил мне пальцем и шаткой походкой, держась за стенку, прошел своею дорогой. Иногда удавалось мне застать и напугать укрывшихся где-нибудь в темном углу служанку-сириянку с мальчишкой эуди. Черная змейка, тихо шипя, уползала поспешно при виде меня в узкую щель, ибо знала она, как люблю я их дразнить… Я пробирался в темные стойла, где жевали пшеницу кровные белые кони и мирно лежали на мягкой соломе сонные мулы. Тут начинал я игру; лошади бились, топтались на месте, ржали, покрытые пеной… Из стойл бежал я, кривляясь от радости, снова в спальни людей, стараясь проникнуть туда, пока на ночных небесах не появлялся признак рассвета…

И весь день дремал где-нибудь в пыли под низкой кроватью…

Так пробел я в роскошном доме тетрарха около двух полных спокойствия лет.

Выйдя однажды в прохладную весеннюю ночь поиграть и поразмяться на воздухе, я пробрался туда, где на откосе стояли поросшие тернием развалины прежних палат. Там иногда заставал я изъеденный временем призрак равнодушного к играм моим какого-то старца, бывшего некогда царем этих мест и почему-то не желавшего расплыться в эфире.

Полный желанья его навестить, побежал я, кувыркаясь, на холм и, взлетев на разрушенный фундамент, оцепенел от испуга.

На площадке, среди обломков, облитых сияньем луны, сидели важно на корточках одиннадцать самых главных из адских духов стихий. Они имели форму, подобную людям, и я мог бы, если бы хотел, сосчитать позвонки на слегка согнутой спине ближайшего ко мне вельможи воздушных пространств. Луна серебрила ему голые плечи и безволосую голову…

Они сидели молча, недовольные, хмурые, и горе было бы мне, если б взор хотя одного из сидящих упал на меня. Но густой бурьян скрывал мое распростертое, тихо дрожащее тельце…

— Окружают ли его искушающие? Хорошо ли рисуют ему картины страданий? Что делают духи скорби? — услышал я строгий вопрошающий голос.

— Искусители бодрствуют, они говорят о возможности раскаяния врагов, о нуждах народа и готовности его принять избавителя… Духи же скорби стараются так, что я опасаюсь, как бы сами они не впали в отчаяние… Но отклонить его от решения трудно. Боюсь даже, что это совсем невозможно… Теперь он находится недалеко отсюда, в саду на склоне горы, и я послал на него все свои силы.

— Как же быть, если он останется непреклонным? — спросил серо-прозрачный туманный сидевший справа дух бездны.

— Искушать до конца, всеми средствами: слезами близких, рыданьями матери, тупостью жаждущей чуда толпы и, наконец, муками тех, кто будет отправлен с ним вместе на казнь… Если надо, я сам буду страдать рядом с нашим врагом. Один осужденный на смерть разбойник, которого будут казнить, по всей вероятности, завтра, охотно уступит мне свое тело… Если страшные предчувствия наши осуществятся и враг наш сделает свой последний решительный шаг, — знайте, что шаг этот сделаю также и я, и буду, страдая с ним рядом, его соблазнять, пока один из нас не должен будет расстаться со своей оболочкой…

Лица говорившего мне не было видно. Кто-то тотчас стал ему возражать, требуя открытой борьбы.

— Я также стою за битву, — воскликнул грозный, подобный черному камню, князь гениев мрака, — долой офанимов! А этот эон не так-то легко уйдет из нашего плена!..

В этот момент темноту пронизала от дальних садов на склоне горы летящая красная искра. Маленькой звездочкой пав на холодные камни, она расцвела и поднялась неподалеку от совещавшихся духов тонкою дымообразной фигурой. С почтеньем склоняясь, посланник сказал надменным раздражающим голосом:

— На помощь к нему отовсюду стекаются светлые духи. Один стоит возле него и мечом отражает наши попытки. Очень приятно нам, безоружным, вступать в неравную битву, когда…

Последние слова вестника покрыты были вновь поднявшимся спором несогласных друг с другом из-за дальнейшего образа действий гениев мрака.

Не ожидая, чем кончится распря властителей бездны, я осторожно пополз, скрываясь в тени, обратно и спрятался где-то в подвале, наполненном тесно кувшинами с маслом.

При первой возможности я решил убежать куда-нибудь прочь, в пределы Сидона, сесть на корабль и отплыть, стараясь не попадаться в пути духам стихий, в отдаленные страны, отгулять еще сколько можно, а потом объявить, что был заключен заклинателем демонов в глиняном тесном кувшине с изображениями звезд на дне и на крышке. Из кувшинов этих, замазанных сверху воском или земляною темной смолой с берегов Мертвого моря, можно спастись лишь тогда, когда кто-нибудь их разобьет…

В полдень выскочил я из дворца и мохнатым серым комочком скорей покатился, чем побежал по мощенной крупными камнями улице. Сидеть дольше в темном подвале я был не в силах. Страх неизвестности и предчувствие грозных событий мучили меня невыразимо. У людей предстояли какие-то праздники, а потому народу на улицах было много больше обычного. Попадались целые толпы кричавших и спешивших куда-то людей. Шлепая пыльными туфлями, в оборванных грязных одеждах, махали руками, посылая кому-то угрозы, ревнители закона, и заплетенные в косы пучки седоватых волос тряслись по краям их крючконосых взволнованных лиц. Целыми кучами бегали с радостным визгом, едва не попадая под длинные ноги верблюдов, курчавые голые дети.

Я занял место под брюхом осла, на котором ехал какой-то важный купец, и бежал под охраной четырех крепких копыт и двух болтающих в воздухе мозолистых пяток.

На углу осел, заупрямившись, стал. Пятки всадника залягали в серое брюхо. Мелькнул раза два конец камышовой палки, но упрямый зверь не двигался с места. Приподняв лицо, я взглянул вперед и увидел то, чего так испугалось животное.