К полуночи чистые звезды подернулись дымкой, но в селе все еще стояла настороженная, болезненная тишина. Не шелохнется пыльная листва, не прогремит ведро о сруб колодца, не коснется ласково слуха девичий смех.
Часом позже с юго-запада, где уже несколько раз сверкали сухие зарницы, на Гончаровку стремительно надвинулся широкий грозовой фронт. Звезды погасли, будто их задул промчавшийся над селом ветер. Обрадованно прошумела листва. В ответ небо грозно заворчало и воткнуло в каменный лоб ближайшего холма молнию. Хлынул дождь.
Захар лег рано, но уснуть долго не мог. Ломило в висках, перед глазами мельтешили белые мухи. Он ворочался, представляя, как его письмо едет где-то в почтовом вагоне, пытался мысленно заглянуть в квартиру Сергея, но почему-то, кроме зеркал и ковров, ничего не мог представить. В богатых домах, говорят, всегда много ковров. Наверное, есть еще книги. Ведь Сережа - его Сережа! - как-никак ученый. Почти что профессор. Вспоминал Захар также жену сына, а особенно внучку, но и из этого ничего не получилось. Видел-то он их всего раз, лет шесть назад, да и то мельком. Не пойдешь же сдуру в хату, когда там гости... Если бы он знал, что не чужие они ему. Если бы знал!
Грома Захар, как ни странно, не слышал, а вот лопотание дождя уловил сразу.
"Слава богу, - подумал он, улыбаясь про себя. - Напоит наконец землицу. Пыль прибьет, окна промоет".
С этой мыслью Захар заснул.
И приснился ему сон...
Будто по всей Гончаровке вишня цветет. Много ее - как до войны. Садок возле садка. И везде праздничное белое сияние, музыка и люди. Нарядные, веселые. Друг другу улыбаются, друг с другом заговаривают.
"Свадьба, что ли?" - удивился Захар.
Пошел и он себе. Да так легко, что и не поймет: идет он или летит.
Тут музыка громче заиграла. Быстро. Горячо.
Люди перед Захаром расступились. И деревья в сторону тоже отошли.
Глядит Захар, а перед ним посреди сада его сын, Сергей. Молодой, красивый. И сорочка на нем белая, вышитая. Лица, правда, толком не разглядеть: солнце землю пригрело, парует она и вся как бы в мареве. Пляшет сын. Голову запрокинул, руки в сторону развел, будто всех обнять хочет, улыбается. И все по кругу, по кругу. Быстро, легко, красиво.
"Молодец, сынок!" - хотел крикнуть Захар, да так и занемел.
Вдруг увидел он, что никакой это не пар, а дым горький. И не комья молодой земли под босыми ногами сына, а головешки. Да не остывшие, а бело-сизо-алые. Смотреть на них - и то больно!
"Беги, Сережа! Ко мне, сынок!" - кричит Захар и с ужасом понимает, что не слышно его голоса. Нет его!
И люди не слышат, ни о чем не догадываются. Ходят рядом, переговариваются, на Сергея уважительно поглядывают. Танцует мол, красиво.
Рванулся Захар к сыну, а ноги - ни с места.
Тут Сергей лицом к нему повернулся.
Оказывается, на лице его вовсе не улыбка, а мука лютая. Плачет он, а слезы жар сразу сушит. Зовет отца - губы только в гримасу боли складываются.
"Где ты, дождь?! - обратился к небу Захар. И опять без слов: - Спаси сына моего! Погаси угли!"
Нет дождя.
А Сергей уже последние силы теряет. Шаги его по огню все неувереннее становятся, все медленнее. Вот-вот упадет.
Напрягся Захар так, что жилы на шее вздулись, прорвал-таки немоту.
"Подожди, сынок, я сейчас..." - крикнул он и проснулся.
Ничего не понимая, Захар несколько минут всматривался во тьму. Перед глазами все еще стояло обезображенное болью лицо сына, грозно светились раскаленные угли.
"Что за наваждение? - испуганно подумал старик, вспоминая подробности сна. - Не к добру такие танцы".
Захар встал с кровати, поспешно закурил. Он так разволновался, что в груди опять закололо, будто сердце при каждом ударе натыкалось там на осколок стекла.
"Письмо - ерунда, - подумал Захар. - Непонятное оно, одни намеки. Да и идти будет дня три-четыре. Дурень я, дурень. Такая радость - сын отыскался, а я письма шлю. Ехать надо! Самому. Лететь! Самым скорым самолетом. И не когда-нибудь, а прямо сейчас. Утречком".
Он включил свет и стал собираться в дорогу, прикидывая, какие гостинцы можно взять в Киев и какие слова он скажет своему Сереже.
Придерживаясь за перила лестницы, Лахтин вышел на улицу.
Некоторое время бездумно стоял возле дома Ляли, не зная куда идти и что делать. Непостижимо! Его Мышка - и этот... брезгливый, уничижительный тон. Продуманные фразы и суждения, будто она зачитывала обвинительное заключение. Но главное - их суть! Все преувеличенно, тенденциозно подобрано, заострено. Чтобы больнее ранить! Царство, душа, деньги... Получается, что он чуть ли не губитель человечества. Какая муха укусила Ляльку? Откуда у женщины такая рассудочность и рационализм? Возможно, он в чем-то и был не прав. Невнимательный там, эгоистичный. Но ведь такова современная жизнь. Так-живут если не все, то многие. Никто никому не нужен, Ляля. И я тебе, значит, не нужен... Боже, как давит в груди! Я стал истериком... Ничего страшного не произошло. Ну озлилась Лялька, наговорила гадостей. С кем не бывает. Не прогнала ведь, не оттолкнула. Значит, все образуется.
Лахтин спустился мимо "Детского мира" на Крещатик, выпил в автомате газированной воды. Немилосердное солнце плавило асфальт, загоняло прохожих в тень.
"Надо вызвать машину, - подумал Лахтин. - А Мышку придется подержать на расстоянии. Или вообще... С глаз долой - из сердца вон".
Он нашел в кошельке двухкопеечную монету, зашел в телефонную будку.
- Света, я на Крещатике, - сказал Лахтин секретарше. - Найди, пожалуйста, Виктора. Пусть подъедет ж "Детскому миру".
Он повесил трубку, и тут сердце его подозрительно замерло, будто поднималось, поднималось по лестнице, а затем споткнулось и с ходу перепрыгнуло полпролета.
Лахтин вернулся к автоматам и на всякий случай проглотил таблетку новокаинамида, запив ее теплой водой. Затем прошел к троллейбусной остановке, присел в тени.
- Ну где же ты, Злодей?! - привычно позвал он.
Йегрес появился не сразу, а как бы просочился, будто дым, из кроны дерева. В нем что-то клубилось и посверкивало, пока из тьмы не сформировался человеческий облик.
- Привет, Чудовище, - сказал двойник и присел рядом с Лахтиным. Достукался? Я тебя утром предупреждал.
