Имато, хрипя, тихо произнесъ, потрясая трясущейся десницею, съ широко отверстыми отъ страха глазами:
– Ты не всеподданнѣйшій нашъ слуга, но всеподлый, ты не возможешь…». Незадолго до того пали наземь царскія регаліи изъ всё болѣе и болѣе слабнущей руки.
Глядя презрительно и надменно на царя свергнутаго, сверкая налитыми кровью глазами, въ гордой, торжествующей позѣ, Касато продолжалъ:
– Успокой сердце свое: дѣйствіе яда не дастъ возможности тебѣ болѣ говорить свои глупости и тѣмъ паче повышать на меня голосъ, какъ то ты привыкъ дѣять. Да, успокой убогую свою душу и внемли, покамѣстъ ты еще можешь внимать, о медноголовость, столь долго возсѣдавшая на тронѣ! Самая Судьба избрала меня своимъ орудіемъ, а Правда – своимъ глашатаемъ. Не моли боговъ: они не окажутъ тебѣ вспомоществованіе: ихъ нѣтъ. Нѣмота и глухота Бога, боговъ, богинь, – всё, что я слышалъ, видѣлъ, сознавалъ. Впрочемъ, ты и безъ меня о томъ вѣдаешь, но не вѣдаешь о томъ, что я, видимо, осѣненъ ихъ несуществующей тѣнью, разъ дѣло удалось. И внемли мнѣ, ибо ты впервые бесѣдуешь со мною, хотя вѣдать и внимать ты не могъ и пребывая здравымъ: отъ рожденія и до смерти глупъ ты, какъ конь, съ коими сознаешь ты глубинное сродство, ибо имѣешь столь же мѣдную главу, какъ и мечи да щиты (съ бездумнымъ на нихъ напечатлѣніемъ себя пожирающаго змія: словно воинство само себя пожираетъ; иное – выше силъ его)… мечи да щиты критскихъ братьевъ, наихудшихъ воевъ во всей Вселенной, способныхъ на что угодно – но не на воинствованіе. Знай же: всешутѣйшія мои наименованья, тобою данныя, облетятъ, яко листья осенью: съ твоею смертью ихъ позабудутъ. Будутъ помнить: Касато Мудраго, Касато Справедливаго: перваго немедноголоваго царя всего Крита. А тебя позабудутъ, и я приложу всѣ свои усилія, всю хитрость свою, вѣсь свой умъ и всю волю (которыхъ у тебя не бывало отъ вѣка, какъ и у предковъ твоихъ), дабы низвергнуть тебя въ тьму незнанія, дабы и слѣда отъ твоего царствованія вѣка не запомнили. И буди тако! О, ты уже грядешь въ удѣлъ свой: въ небытіе, – мышцы твои окоченѣли. Стало быть, ты покинешь міръ быстрѣе, чѣмъ я думалъ. Что жъ: ты заслужилъ небытіе. Я же – заслужилъ бытіе и ту полноту власти, которую ты – своимъ рожденьемъ – укралъ у болѣе достойныхъ, болѣе мудрыхъ, болѣе храбрыхъ, болѣе сильныхъ. Да, лице твое выражаетъ ужасъ, ибо онъ внутри тебя, ты полнишься имъ. О, если бы я могъ продлить мигъ, лишь мигъ славныхъ твоихъ мученій, столь сладкихъ для моего сердца. О, если бы я могъ! Жаль, силы покидаютъ тебя и скоро покинутъ во вѣки вѣковъ. Вѣдай: не быть – а сіе есть твоя участь – еще хуже, много хуже твоихъ нынѣшнихъ – въ полной мѣрѣ заслуженныхъ – страданій. Да, тебѣ навѣки будетъ много, много хуже: хуже муки страданій есть мука не быть. И – покамѣстъ – ты еще дышишь, я добавлю: я позабочусь о томъ, чтобы память о тебѣ была стерта съ лица земли. О, я постараюсь преуспѣть въ этомъ. Слышишь, постараюсь! О зори грядущаго, не ослѣпите меня, голову не вскружите!
Касато, лучась страшною, темною местью, пылая въ ужасной своей злобѣ, вскочилъ съ мѣста и выпилъ вина изъ своего – а не царскаго – кубка. Пилъ онъ жадно, и жаднымъ былъ обликъ его, искаженный злобою, сочившейся изъ сковавшей его улыбки и изъ пренадменнаго его взора. Страсти клокотали въ немъ, и безпокойство пожирало его.
Глядя на зарю, молвилъ, презрительно толкнувъ ногою полубездыханное тѣло Имато, провѣряя, живъ ли тотъ; но мысли бывшаго царедворца были заняты инымъ: не старымъ и сгибшимъ, но новымъ и нарождающимся. Такъ и не удостовѣрившись въ смерти царя, воздѣлъ Касато руцѣ къ небесамъ, словно моляся имъ, и возглаголалъ:
– Я есмь Касато, мужъ хитрости великой, низостей высокихъ, предательствъ блестящихъ, коварностей благороднѣйшихъ: такъ я возвеличилъ свое имя до неба и до самыхъ глубинъ Земли. Такъ, такъ да запомнятъ меня вѣка. Вѣка! Отнынѣ я безсмертенъ: въ сердцахъ людскихъ: слава моя никогдаже погибнетъ! Вселенная въ самомъ скоромъ времени узнаетъ величайшаго изъ великихъ, творившаго невозможное, а самыя слова «мудрость» и «справедливость» впервые узнаютъ себѣ цѣну, впервые обрѣтутъ смыслъ, ибо еще не было до меня ни мудрости, ни справедливости. Я – заря Крита новаго, небывшаго.
Тутъ услыхалъ онъ хрипъ предсмертный:
– Мы, Имато, царь царствующій, не можемъ скончаться, почить: то свойственно низкимъ. Нѣтъ! Нѣтъ!.. Не можемъ: мы Смерти выше – мы безсмертны! Мы есмы Быкъ красноярый: потому Мы любимъ коней; Ты – Конь: потому любишь быковъ. Но ты тотъ – единственный – конь, коего я проклинаю вовѣкъ. Будь же ты проклятъ навѣки!
Пустыми глазами уставился на Касато царь, бывшій царь. Звѣзды вонзались въ бархатъ ночи. Но дремали еще грядущіе вихри и бури, въ то время какъ самая зависть стала завистью вѣнценосною.
* * *
Умащенное на египетскій ладъ тѣло Имато, почитавшееся священнымъ, завернутое въ плащаницу злато-багряныхъ тоновъ, покоилось на колесницѣ, впряженной въ три вовсе не особливо любившихся царемъ коня (вопреки обряду, ибо согласно обряду въ подобныхъ случаяхъ закалывали и хоронили вмѣстѣ съ усопшимъ царемъ наиболѣе любимыхъ его животныхъ). Шествіе, собравшее и богатыхъ, и бѣдныхъ, и молодыхъ, и старыхъ, ждало указа рукой царя новаго – Касато, нареченнаго тотчасъ же при его восшествіи на престолъ Мудрымъ.
Его восшествіе на престолъ было, однако, обрядомъ закрытымъ и проходило внѣ чужихъ глазъ нѣсколькими днями ранѣе, тотчасъ же послѣ смерти Имато; проходило оно во дворцѣ, въ одной изъ залъ, примыкающей къ тронному залу; сущность его состояло въ очищеніи Касато отъ скверны: только послѣ сего могъ Касато нарицаться царемъ; скверну – словно губка влагу – впитывали бычьи шкуры, содранныя съ только что закланныхъ быковъ, разостланныя по залѣ, шкуры, по которымъ босикомъ – спиралевидно и мѣрно – прошествовалъ Касато, обрѣтая власть высшую; послѣ же – съ подобающей случаю торжественностью – вручали Касато царскія регаліи: таковъ былъ давній критскій обычай; но Касато не боялся нарушить древній сей обычай: вмѣсто Лабриса и жезла, постановилъ онъ отнынѣ считать регаліями мечъ и бичъ. Лучась злобою, походя болѣе на нѣкоего грознаго бога, чѣмъ на человѣка, хотя бы и царскаго чина, величаво-неспѣшно принялъ Касато, сей посредникъ межъ боговъ и людей, подобающія ему отнынѣ регаліи; и чѣмъ медленнѣе являлъ себя Касато, тѣмъ большее волненіе пронзало всё чаще и чаще бившееся сердце подносившаго, вскорѣ упавшаго замертво, что вызвало предовольную усмѣшку, скривившую Касато, носителя власти высшей въ земляхъ добрыхъ еще и до вѣнчанія на царство, еще до восшествія на святый престолъ; но всё жъ отзвукъ удара былъ словно гонгомъ, ударомъ колокола, великимъ рубежомъ: завершеніемъ бытія Касато-прежняго и рожденія Касато-царя; ревъ, рыканіе изверглось изъ Касато, когда воздѣлъ онъ руцѣ къ небесамъ, скрытымъ потолкомъ залы, и былъ онъ внѣ себя, ибо претворился въ изступленіе, въ захлестывающій и душу, и главу восторгъ, но болѣе всего – во власть, еще большую власть: и свѣтскую, и духовную: воедино; ибо отнынѣ Касато и наивысшая власть – одно: для любой распростертой на землѣ твари. Однако вернемся къ тому, что было послѣ: къ шествію.
Кноссъ былъ всецѣло въ траурѣ черномъ; веселиться, взбреди сіе кому въ голову, было запрещено указомъ новаго критскаго правителя. Улицы, а всего болѣе площадь близъ Дворца, съ коей и начиналось шествіе, были наводнены людомъ.
Впереди – еще торжественнѣе, чѣмъ прочіе, – шла конница, далѣе располагалися наиболѣе почетные отряды критскихъ братьевъ, ихъ гвардія своего рода, понуривши головы.
Лишь послѣ шелъ Касато со слугами первѣйшими; именно возлѣ него неспѣшно двигалась колесница съ тѣломъ Имато. Далѣе можно было узрѣть жрицъ высочайшихъ, главнѣйшихъ; горе, казалось бы, безутѣшное и идущее изъ самыхъ глубинъ души, читалось въ лицахъ шедшихъ; но то было не горемъ подлиннымъ, но озабоченностью: что будетъ при правителѣ новомъ для судебъ ихъ. И многіе изъ народа думали: неспроста династія прервалась, стало быть, воля богинь, разъ Имато почилъ толь младымъ и лишеннымъ прямыхъ своихъ наслѣдниковъ, въ разгаръ возстанія и глада. Но люди, какъ правило, тщились скрыть подъ наигранной скорбью подлинныя свои мысли о семъ, что имъ весьма удавалось: критянинъ того времени былъ прирожденный лицедѣй.
