– О Вседержитель, есть къ Тебѣ слово, ибо есть вѣсти…

Царь съ воодушевленіемъ большимъ приказалъ тому продолжать словами «Говори же, говори!».

– Осмѣлюсь доложить: вѣсти дурныя, – отвѣтствовалъ, заикаясь, вѣрный слуга царя (всѣ ближайшіе слуги царскіе были слугами вѣрными: такъ было принято считать въ тѣ времена въ мѣстахъ сихъ).

Имато начиналъ уставать отъ свойственнаго придворному этосу напускного раболѣпія и изрекъ:

– Коли не скажешь – дурны будутъ не вѣсти, тобою еще не разсказанныя, а дѣла твои.

Слуга, сбросивъ половину придворнаго этикета (нѣчто невиданное!), голосомъ болѣе бодрымъ и на сей разъ по-здоровому взволнованнымъ, приблизившись къ царю почти вплотную, произнесъ, быстро выговаривая слова и не менѣе быстро вращая очами:

– Повинуюсь, но то черная вѣсть. Царь, не осуди и казнить не вели! Не вели! Но чернь недовольна своимъ бытіемъ. Предчувствую: недоброе не стучитъ – ломится въ двери.

Имато перебилъ не безъ раздраженія:

– Чернь всегда недовольна, на то она и чернь; какія жъ это вѣсти, что жъ здѣсь новаго, Касато? Чернь и сама не вѣдаетъ чего желаетъ во всеалчныхъ своихъ желаньяхъ. Но таковъ міръ: есть Господинъ и есть рабы, изъ коихъ наипервѣйшій – ты.

– Таковъ порядокъ міра, Владыко! Святой и подлинный, отъ вѣка существующій! Конечно, она «всегда недовольна, на то она и чернь», – голосомъ вкрадчивымъ отвѣтствовалъ Касато, изливая на царя потоки критской сладости, ибо опасался онъ, какъ любой здравомыслящій на Востокѣ, пасть въ немилость. – Ты, Высочайшій изъ царей, сіе очень мудро отмѣтилъ, и всегда она горазда измышлять всякія небылицы, всѣмъ вредныя, ибо состоитъ она изъ нечестивцевъ презрѣннѣйшихъ, вседерзкихъ порою и всегда всеподлыхъ, изъ червей, копошащихся въ земляхъ критскихъ, отъ вѣка и до вѣка святыхъ и добрыхъ, наилучшихъ во всѣхъ Вселенной, но всё жъ позволь мнѣ, вѣрнѣйшему изъ слугъ Твоихъ, по великой твоей милости добавить къ сему: отмѣчу, что нынѣ она недовольна въ мѣрѣ много большей: она – дотолѣ незлобивая по волѣ Матери – ропщетъ; и ропщетъ впервые… Обезумѣлъ людъ! Осмѣлюсь доложить: рѣчь идетъ о бѣдѣ! По инымъ землямъ появилися сборища опасныя: для общаго порядка, для думъ народа. Смутьяны! Измышляетъ чернь нѣчто, намъ противное, противное многославному Твоему достоинству, противу трона самого: противу всемилой и вселюбимой Отчизны желаетъ она злодѣять! Никто не помнитъ такого, чтобъ чернь свободная такого желала; рабы – бывало, но чернь! Гласъ мятежа слышу, смиреніе и покаяніе – испарились: были и нѣтъ ихъ. И при всёмъ преклоненіи предъ Тобою, о Властитель, при всей Любви пребезмерной – къ Тебѣ и къ родимому Криту стоградному, къ доброй нашей землѣ, при всёмъ уваженіи – безпримѣрномъ, я – преклоняюсь предъ Тобою вновь и вновь, отъ вѣка и до вѣка, но изреку должное быть изреченнымъ не ранѣе и не позднѣе, но именно нынѣ, ибо се долгъ мой – предъ Тобою и предъ отчизною – и се глаголю: настало время дѣйствовать, ибо заступила бѣда, горькая. Бѣда! Мати, Мати, время тяжкое отъ насъ отжени!

Отвѣсивъ поклоны, мѣрно-хаотическіе, Касато, переведя духъ (о, если бы онъ у него былъ!), продолжалъ болѣе спокойно:

– Чернь становится словно монолитною, чернь зубъ точитъ, се вѣсти наистрашнѣйшія, гроза посередь яснаго неба критскаго, она дѣйствуетъ по чьему-то наитію…О немъ, о ее сплотившемъ, о возмутителѣ народномъ, что словами бунтуетъ людъ, ходятъ слухи, но мало кто его видалъ… Нѣкій пришлый, возмутитель спокойствія, родоначальникъ нечестія, – народъ мутитъ; откуда родомъ – покамѣстъ неизвѣстно; извѣстно только, что не критскій. Виновника сего – негодяя злотворнѣйшаго – сыщемъ, сыщемъ – вѣрь мнѣ, вѣрь, о Наивысшій изъ высокихъ. О! Сыщемъ: главою клянуся! И да настигнетъ его месть всѣхъ, всѣхъ богинь нашихъ и нашихъ боговъ; да настигнетъ его и моя месть, нижайшаго изъ рабовъ Твоихъ, месть, разящая, яко копья воевъ нашихъ, лучшихъ во всей Вселенной, не вѣдающихъ роздыха во браняхъ, острая, яко серпы да косы землепашцевъ нашихъ, лучшихъ во всей Вселенной, горячая да раскаленная, яко мѣдь, пылающая подъ орудіями многомощныхъ нашихъ кузнецовъ, лучшихъ во всей Вселенной. – Месть моя да будетъ стрѣлою, всеразящей и страшной, яко и боль моя, рожденная злодѣяньемъ Нечестивца, злодыхательнаго, злотворнаго: злодѣяньемъ, чернымъ, яко Нощь.

Вновь переведя если не духъ, то дыханье свое, продолжалъ царедворецъ:

– Заступаетъ время горькое, злотворное. Множится дѣйство окаянное. Зло учинилось на землѣ критской. Отъ того, какъ мы отвѣтствуемъ на надвигающіяся изъ грядущаго бури, зависятъ судьбы не только Твои, о Державный, не только народа Твоего, но и потомковъ – Твоихъ и народа. Настало время отвѣтствовать Нечестивцу дѣяньями: кровью. Всепокорно ввѣряю реченное Твоей милости.

Склонившись долу согласно придворному этикету, Касато, улыбаясь, возопилъ:

– Славься до скончанія временъ, Величайшій изъ великихъ. И живи во вѣки вѣковъ, покамѣстъ и самое Время не истлѣетъ.

Царь началъ чаще обычнаго тереть руками свои синяки и поглаживать свои ланиты и выю; вмѣстѣ съ тѣмъ выпрямилъ онъ сутулую свою спину, и очи его стали грозными (а не лишь спокойно-надменными, какъ обычно); властнымъ жестомъ десницы приказалъ онъ исчезнуть слугѣ своему, и тотъ, разсыпаясь въ поклонахъ, спѣшно удалился изъ царскихъ покоевъ, предъ тѣмъ воскликнувъ подобающее къ сему случаю «Служу Имато. А въ Имато – служу Криту!».

Потъ лился – несмотря на прохладу, даруемую Дворцу матеріаломъ, изъ коего былъ онъ скроенъ: камнемъ, – съ Касато. Чуялъ онъ, что сдѣлалъ онъ дѣло, и улыбка, по-восточному лукавая, жадная, алчная исковеркала восточное его обличье. Дѣло шло къ Ночи, и воцарялася тьма на безмятежномъ критскомъ небѣ. Съ болѣе легкой душой и совѣстью болѣе чистой улегся Касато спать во Дворцѣ, отправивъ по домамъ слугъ своихъ ранѣе срока и никого изъ нихъ не оставивъ на ночь. И снилися ему сны, въ коихъ онъ и самъ былъ то пріемлющимъ дары и одобренья, награды и почести отъ вседержителя, то былъ онъ – тише, тише! – и самимъ царемъ: царемъ царствующимъ и повелѣвающимъ, съ Лабрисомъ въ руцехъ. Сладко потягивался Касато, объятый сладкими своими снами, переполненными мечтами и алчбами невозможными; быть можетъ, нѣчто подобное Касато выговаривалъ и вслухъ – спать не переставая.

И былъ онъ разбуженъ посреди ночи черной, и страхъ пронзилъ сердце его, и очи его словно превратилися въ шары, и снова потекли поты по кожѣ его, загорѣлой и жирной, а десница потянулася за короткимъ мечомъ, запасеннымъ для возможныхъ злоумышленій противу него, Касато, вѣрнѣйшаго изъ вѣрныхъ слугъ.

– Что случилось? Кто смѣетъ будить Насъ посреди Ночи? – властно и грозно и – единовременно – съ таимымъ ужасомъ вопрошалъ онъ вошедшаго. И блеснулъ лучомъ луннымъ мечъ его, прорѣзавшій его рукою тьму сгустившуюся.

И былъ отвѣтъ въ ночи, и не было свѣтовъ, и сребрился гласъ во тьмѣ: «Гряди къ царю царствующихъ: славный нашъ Отецъ говорить съ тобой желаетъ и проситъ немедля къ нему пожаловать». Касато вскочилъ съ ложа и едва ль не бѣгомъ отправился къ царю (бѣгъ его зачинался ужасомъ, объявшимъ и сердце его, и умъ, и тѣло), стукаясь о дверные косяки и выступы, ибо всё было въ темяхъ и тѣняхъ, спотыкаясь въ дебряхъ, во чревѣ Дворца-Лабиринта; рога посвященія и букраніи – пугали: вездѣ бычій духъ, словно гдѣ-то – въ темяхъ и тѣняхъ – затаился быкъ, ждущій, наблюдающій, готовый напасть на жертву въ мигъ любой. Ширился коридоръ, обступалъ, нависалъ на царедворца, страша его. Не безъ труда добрался онъ до покоевъ царскихъ, до сердца чудища-Дворца, – не грѣхъ и высокорожденному придворному заблудиться въ Лабиринтѣ, въ «Святилище двойного топора» или же въ «Домѣ двойной сѣкиры» – Лабриса, въ величайшемъ и обширнѣйшемъ изъ чертоговъ, ибо залъ былъ столь много, что чѣмъ если не путаницею воплощенною и Лабиринтомъ были онѣ? – и, лишь приблизившись къ залѣ Высочайшаго, остановился, и перевелъ дыханье свое. Дверь отворилась. Касато тѣнью незримой, неслышимый, медленно вошелъ въ царскіе покои, дѣлая поклоны, какъ то подобаетъ. И услышалъ онъ гласъ царскій съ повелѣніемъ приблизиться. И приблизился онъ со страхомъ велимъ, отирая поты тканью. Имато молчалъ съ четверть часа, глядя на звѣзды, струящія свѣты свои чрезъ окна залы. Наконецъ молвилъ: