– Да и не сплотимся сами.

– Братья, о семъ глаголы глаголать надобно не посередь торжища, да и охали день до вечера, а поужинать нечего, – предложилъ Акай.

– То вѣрно!

– Однорукая должна мнѣ еще полбочки вина неразбавленнаго, крѣпкаго, да снѣдь. Слово долгое нынче не дозволено: то не ко времени.

Глаза обоихъ слушавшихъ загорѣлися блескомъ жаднымъ.

– Ей, добредемъ, братъ, до избы до распивочной! Ободримся, горести утолимъ – въ винѣ! Пить намъ – дѣло любое. Испьемъ винца! – сказалъ младой.

– Бражничать – дѣло нынь святое, а тревоги унесетъ съ собою молитва, – сказалъ старецъ.

– Поспѣшайте за мной! – сказалъ Акай.

Шли они мимо ямъ помойныхъ, полныхъ смрада, гдѣ также были мясо гнилое, кости – рыбьи и звѣрьи – и нѣсколько человѣческихъ труповъ. Шли вмѣстѣ, а каждый думалъ о своемъ. По дорогѣ мужики увидали колесо – новшество для тѣхъ временъ! – и еще долго толковали, доѣдетъ ли оно до Феста; Акай окончилъ бесѣду ту словами: «Сидя на колесѣ, гляди подъ колесо!». Старецъ сказалъ ему:

– По глазамъ вижу: большая у тебя судьба. А у насъ малая.

Не прошло и пятой доли часа, и миновали они смрадъ да трупный духъ и оказалися возлѣ питейнаго заведенія, коимъ завѣдовала Однорукая – страшная и крайне неопрятная старуха, глазѣющая окрестъ подслѣповатыми глазами, извергающая въ міръ недовольство и презрѣніе.

Заведеніе знавало лучшіе свои дни: было оно тогда любимо не только мѣстнымъ сбродомъ, но и съ иныхъ поръ также и крестьянами, ремесленниками, дѣлившими тогда участь свою съ горчайшею участью рабовъ, или купленныхъ за злато, какъ было принято выражаться. Въ дни столь горькіе чернь предпочитала питіе снѣди, помышляя, что лучше ужъ – коли есть нечего – быть пьяну въ стельку, нежели быть трезвымъ и голоднымъ; чернь отдавала послѣднее, пропивалась до рубахи до послѣдней, дабы забыться отъ черныхъ своихъ юдолей въ мрачномъ семъ мѣстечкѣ, теряя остатки и останки себя, погружаясь въ лоно Себи: забывалась въ пьяно-плотяномъ угарѣ.

Въ кабакѣ томъ изукрашенная спиралевидными мотивами дверь (ручка двери, какъ и многія иныя критскія ручки, была въ видѣ букранія: дабы открыть её, надобно было дернуть кольцо, продѣтое межъ глазъ быка) всегда была открыта. Полнымъ было заведеніе. Но даже будучи полнымъ, находило оно пристанище для страждущаго. Въ ходу былъ натуральный обмѣнъ: пришедшій отдавалъ медъ, виноградъ, скотъ, украшенія (что, впрочемъ, бывало рѣдко) взамѣнъ получая столько дикаго и грубаго вина (вдобавокъ съ настоями нѣкихъ травъ, извѣстныхъ только хозяйкѣ), чтобы заснуть и въ – иныхъ случаяхъ – не проснуться болѣ. Потому завсегдатаевъ было мало: многіе приходили въ распивочную избу и тамъ же навѣкъ и оставались: пройдя вдоль и поперекъ всѣ лабиринты страданій, находили они тамъ вѣчное свое пристанище.

Вечерами и ночами возлѣ питейнаго дома свѣтился бѣлесо-синеватымъ коптящимъ пламенемъ фонарь – лампа, горѣвшая отъ грязнаго масла. Темныя, темныя дѣла вершилися не только близъ мѣста сего, но и внутри заведенія: пьяныя драки, убійства, случавшіяся частію отъ пьяныхъ дракъ, частію по волѣ старухи (ежель то ей было выгодно), и тогда она подмѣшивала въ вино яды, незамѣтные во вкусѣ вина (да и кто смаковалъ ея вино: не за тѣмъ его пили).

Фонарь едва ль разсѣивалъ мраки окрестные. Три брата по несчастью приблизились къ двери и не стучавши вошли. Гоготъ обрушился на нихъ, и блеянье скота, и лай собачій, и кудахтанье куръ; смрадомъ и козлинымъ духомъ дышалъ воздухъ внутри; и были смрадны и козлины разговоры сидѣвшихъ – и завсегдатаевъ (таковыхъ и нынѣ было мало), и новоприбывшихъ. На заплеванномъ полу лежали тѣла, и одному богу (неизвѣстно, правда, какому) было извѣстно, живы ли были лежавшіе; въ углу дрались, во хмелю будучи, но неохотно, вяло, безъ страсти; буйныя фигуры не виднѣлись; въ другомъ углу сидѣлъ-лежалъ одинъ – свинья-свиньей – судьбу кляня: вино то – зелье презлое – валило съ ногъ любого; въ третьемъ углу тѣнь рвала на себѣ одежду, стеная. Иные имѣли такое выраженіе лица, что дай имъ, скажемъ, кочергу, убили бы на мѣстѣ – и давшаго, и иного любого. Иные пѣли козломъ, иные – козла драли; иные – съ козлиными бородками – служили за козла на конюшнѣ; иные были козлоноги; иные – встали козломъ и такъ и стояли; иные – глядѣли бычкомъ, а были и настолько опьянѣвшіе, что и пили бычкомъ; но, безъ сомнѣній, всѣ неказистые и думать не думали о козлятинѣ, ибо и сниться она имъ престала.

Никто не оглянулся на пришедшихъ. Акай, сѣвши, спросилъ вина у Однорукой, сперва сдѣлавшей видъ, что не понимаетъ его (что означало: она-де не помнитъ о своемъ долгѣ, или платѣ Акая). Въ отместку онъ схватилъ её за перси, но вскорѣ отпустилъ, получивъ пощечину, развеселившую его.

Затхлый воздухъ пьянилъ: безъ вина. Курилися травы, дурманя голову. Козлогласили козлодеры, но ничто не козлилось. Горѣлъ огонь и собою готовилъ кушанья, о коихъ стоило бы умолчать: изъ свѣжаго были только кошки да псы…

– Хозяйка, еще вина! Еще, чортъ бы тебя побралъ! – крикнулъ нѣкій пьяный мужъ.

– Будетъ съ васъ, – кряхтя отвѣтила старуха.

– Ты, однакожъ, подойди. Не лайся, дура.

– Ладно, ладно. Чего случилося, что не такъ?

Съ улыбкою торжествующей указалъ мужъ напечатлѣнье на десницѣ, знакъ того, что онъ одинъ изъ братьевъ критскихъ, что означало: онъ человѣкъ военный, служивый, и можетъ дѣлать съ нею всё что пожелаетъ. Поблѣднѣла Однорукая. Думала: пропала. Сдѣлала поклонъ и спросила, чѣмъ могла бы быть полезна. Служивый отвѣтилъ:

– Дѣло твое самовольное и недоброе…ты…вино-то отравное! Ты почто работниковъ изводишь, губишь, дрянь?

– Такъ я жъ кого неволю-то, отецъ мой: сами идутъ!

– То вѣрно. Но наживаешься ты (и я вѣдаю размѣры наживы твоей) на горѣ людскомъ. Гляди – самой богатой стала изъ люда.

– Богатые, они въ трахтиры ходютъ, почему бѣднякамъ не имѣть кабакъ? Солнце, оно для всѣхъ свѣтитъ: и для богатыхъ, и для нищихъ.

– Мнѣ твои козы да куры съ грошовыми браслетами ненадобны – родомъ изъ этой блошницы: я видѣлъ твою дочь давеча. Смекаешь, паскуда?

– Смекаю, отче. Но невинна она.

– Тѣмъ лучше.

– О боги: послѣднее отбираютъ…

Въ сущности, оглядываясь на грядущее по отношенію къ происходившему и на прошедшее по отношенію къ намъ, можно сказать: народъ всегда былъ гораздъ обманывать самъ себя: одни бѣднѣли, низвергаясь въ нищету, иные на этомъ жирѣли. Жирѣвшей была и сія старуха, имѣвшая, несмотря на предпреклонный для сей эпохи возрастъ, обликъ весьма еще привлекательный для иныхъ посѣтителей ея лавки: чего только не увидится глазами мертвецки и полумертвецки пьяныхъ. Она же, напротивъ, была трезвѣе всѣхъ трезвенниковъ и не опасалась почти одной (ей помогали лишь два ея сына) содержать заведеніе такого рода. Однако Однорукая, смуглая и сильная, толстая (это рѣдкость для Крита тѣхъ лѣтъ), прихрамывающая на одну ногу (послѣднее было издержкою ея рода занятій), всё жъ могла за себя постоять и безъ помощи крѣпкихъ своихъ сыновей; рядомъ съ поясомъ носила мѣдный ножъ и изрѣдка пускала его въ ходъ; никто не былъ противъ. Къ счастью или не къ счастью, нашимъ путникамъ не дано было увидать боевые ея навыки.

Испросили вина. Пили. Молчали. Пьянѣли. Если старцу и болѣе молодому становилось всё лучше, то Акай преходилъ въ тучу; всё болѣе и болѣе грознымъ и недовольно-ярымъ было лицо его. Напротивъ нѣкіе два молодца затянули пѣсню, поя невпопадъ, но пѣсня та растворялась во всеобставшей неудобь-произносимой брани. Черезъ мгновеніе Акай всталъ на столъ и изрекъ страстно – съ вдохновеніемъ и краснорѣчіемъ небывалымъ:

– Сдѣлайся овцой – а волки готовы! Эй бѣдняки, эй нищіе, эй спящіе! Возстаните! Что спите? Вамъ не опротивѣло жить, какъ живете? Не лучше ль сгибнуть въ сѣчѣ за дѣло правое, – тутъ онъ обвелъ взглядомъ вѣсь кабакъ съ презрѣньемъ нескрываемымъ, – а не такъ, какъ вы, мыши да отъёмыши? Не могутъ быть жестоки завѣты Божьи. Всё дѣло въ жрицахъ. Долой жрицъ: не опротивѣло ли вамъ, мужамъ, быть овцами, поѣдаемыми волками: жрицами? Не опротивѣло ли дѣлить съ рабами Судьбу черную? Безумцы!