Какъ только Касато увидалъ Имато, первый вытянулся въ струнку предъ вторымъ.

Риза изъ шерсти бѣлоснѣжной, съ узорами и орнаментомъ, обрамляла станъ Имато. Поверхъ нея – несмотря на пекло за Дворцомъ, внутри Дворца царила прохлада благородная, создаваемая каменностью чертога и критскимъ новшествомъ – тѣмъ, что мы называли бы «вентиляціей», – было небрежно накинуто то, что позднѣе греки называли хламидою, но тоновъ багряныхъ (и въ самомъ дѣлѣ походившее на много болѣе позднія греческія хламиды), обычно скрѣпляемое застежкою изъ цѣльнаго золота, когда Имато случалось вставать съ трона, – и тогда купалося оно въ лучахъ солнечныхъ, сверкая: во всѣхъ отношеньяхъ; нынѣ же застежка, усѣянная каменьями драгоцѣнными, лежала возлѣ трона, небрежно брошенная царемъ; кипарисовый тронъ былъ украшенъ бычьими головами изъ слоновой кости, а четыре ножки его напоминали ноги коней. Въ руцехъ держалъ онъ по обыкновенію царскія регаліи – обоюдоострый Лабрисъ, отображающій собою мѣрныя смѣны лунъ, и кубокъ съ мастерски изображенными на нихъ лиліями, образующими собою знакъ безконечности, свиваясь, и крестомъ; но, какъ и застежка, были онѣ на полу залы, брошенныя рукою неспѣшно-лѣнивою и пресыщенною. Имато не носилъ колецъ: они стѣсняли руки. Всё было великолѣпіемъ воплощеннымъ, и, случись кому узрѣть сіе впервые, удивленье несказанное, переходящее въ изступленье, сковало бы его. Царь глядѣлъ въ полъ обширной залы, умащенный многоразличными благовоніями: на полу красовалася мраморная мозаика, изображавшая религіозные мотивы критской религіи: быка, змѣй и дѣвъ, формъ манящихъ, кружащихся возлѣ животныхъ священныхъ; поодаль виднѣлся кипарисъ; ей вторили бросающіяся въ душу фрески на стѣнахъ, прорастающія всей роскошью критскихъ луговъ и также являющія себя еще большимъ богатствомъ морскихъ нѣдръ, фрески, съ которыхъ вотъ-вотъ гляди и повѣетъ прохладою луговъ и ароматами морей; виднѣлись и спиралевидные орнаменты, напоминающіе то ли змѣй, то ли побѣги вьющихся растеній, то ли гадовъ морскихъ, но символизирующіе никого не щадящее, непобѣдимое время (ибо всё тварное подлежитъ Времени, оно – подлѣ престола Времени), всепожирающее и всепронизывающее, вѣчно-исчезающее и вѣчно-возвращающееся, неумолимое и необратимое въ стремительномъ своемъ полетѣ, вѣчно-становящееся, вѣчно-сгорающее и вѣчно-рождающее: себя пожирающаго змѣя, сторожевого пса творца, песочные часы Вѣчности, струящее себя изъ Вѣчности, бѣлой, но рождающее лишь бренное – не нетлѣнное, ибо оно есть отрыжка Вѣчности, и ея кровотеченіе, и неудачная мелодія бытія.

О Время, сколько унесло ты въ бездны свои пустыя, черныя, въ своихъ же черныхъ метаморфозахъ?

сколько сожгло въ перстахъ своихъ?

сколько обратило во прахъ сѣдой?

сколько перемололо Судебъ горькихъ?

сколько выпило жизней пурпурныхъ?

Боишься ты самого себя, поскольку аки тать воруешь всё сущее, и совѣсть твоя нечиста.

… спиралевидные орнаменты, символизирующіе собою не только Время, но и связанное съ нимъ нескончаемое чередованіе: весны и зимы, рожденія и смерти, свѣта и тьмы, ночи и дня, добра и зла, ежегоднаго умиранія природы и ея же ежегоднаго воскресанія, – важнѣйшіе элементы критскаго искусства. И было чередованіе сіе безконечнымъ циклизмомъ, вѣчною круговертью. И была та бѣгущая – словно волна морская – спираль: сущностью – почитавшейся священною – дольняго міра. Её символизировала и стоявшая въ углу залы ваза съ изображеніемъ осьминога, словно готоваго наброситься на смотрящаго и опутать его безконечными, спиралевидными щупальцами. – Критское искусство, хаотическое, ирраціональное, стихійное, внеисторическое, исполненное динамизма, подвижное, было прекраснымъ въ своей жизненности, плѣняющимъ и чарующимъ. Хаосъ жизни рождалъ здѣсь гармонію своего рода. Дыханіе жизни ощущалось въ искусствѣ ихъ. Въ сердцѣ художниковъ билась природа, циклическая, самозамкнутая, себя рождающая безпрестанно и себя пожирающая, растворенная въ вѣчномъ Сейчасъ, не вѣдающая ни прошедшаго, ни грядущаго. Они (и искусство ихъ, и его творцы) и сами были частью природы.

И дабы царю не наскучивалъ одинъ и тотъ же сюжетъ, мозаику и фрески мѣняли нѣсколько разъ въ годъ; по той же причинѣ мѣняли и залы мѣстопребыванія царя: было ихъ столько, что человѣку, не привыкшему къ чертогу, было проще заблудиться, чѣмъ попасть, куда онъ собирался: Лабиринтомъ оказывался дворецъ кносскій. Съ потолка нисходили свѣтильники, озарявшіе – если на то была воля Имато – теми ночныя и всегда, деннонощно, наполнявшія залу ароматами дурманящими, пьянящими мозгъ, развѣвающими мысли царя, приводя его въ состояніе, считавшееся священнымъ: считалось въ тѣ дни: когда мысли улетучиваются и пробуждаются чувства – заступаетъ божественное.

Вдругъ великолѣпіе было разорвано: звукомъ незнакомымъ: чашка восточной работы, стеклянная (о чудо!), поставленная въ мѣсто непригодное для того – возлѣ ногъ царскихъ, гладко выбритыхъ утромъ въ ваннѣ, – и стоившая цѣлое состояніе, разбилася вдребезги.

– Къ бѣдѣ, – изрекъ Имато.

– Къ счастью, о царь дражайшій, къ счастью! – нашелся что отвѣтить Касато. – О Всемилостивѣйшій, не сочти за оскорбленіе божественнаго твоего достоинства и за дерзость нечестиву не сочти, но – думно мнѣ: надобно намъ, минуя иные наши обычаи, совѣщаться и дѣйствовать въ сей, толь славный часъ, сообща.

– Да, время небывало горькое: горчайшее: волнуюсь предъ празднествомъ. Идемъ же въ бани.

– Я желалъ сказать: въ толь горькій часъ, о владыко. Но дозволь добавить къ сказанному: о Благобыкій! Намъ ненадобны лишніе уши. Дозволь бесѣдовать намъ въ ванной залѣ, ибо есть слово къ тебѣ.

– Добро, о высочайшій изъ слугъ моихъ. Возьмемъ дѣвъ и слугъ да шута. Ибо рѣчи твои сладки, аки медъ.

– О Высочайшій, дѣло толь важное предстоитъ намъ, что твоему достоинству лишь помѣхою будутъ служить постороннія уши.

Празднества сіи – черно-красное священнодѣйствіе – исконно критскія, и восходятъ они къ древности столь глубокой, что ни на Критѣ, ни въ земляхъ иныхъ никто и не помнилъ, когда они начались: они коренятся въ бездонномъ колодцѣ прошлаго. Но критянамъ было извѣстно доподлинно, что это ихъ, критянъ, празднество, что не было оно привнесено на Критъ извнѣ. Какъ отголосокъ столь древнихъ временъ Старой Европы, временъ доиндоевропейскихъ, когда культа коня либо не было вовсе, либо онъ только заступалъ, – еще живъ онъ и въ наши времена: въ Испаніи; коррида – имя ему. Но коррида есть видъ тавромахіи, боя съ быкомъ, на Критѣ же быкъ былъ чтимъ, и въ играхъ съ быкомъ – быкъ священный почитался: быками обычными. Явленіе сіе словно зачинало и два много болѣе позднія греческія явленія: и агонъ, и трагедію.

Красноярый быкъ, отмѣченный напечатлѣніемъ креста-свастики, глядитъ исподлобья, презлой, ревущій прегрозно порою, мѣрно побиваетъ землю копытомъ – словно сопка, спускающая порою паръ, – дышитъ часто, быстро, но мѣрно вырывается паръ изъ ноздрей, то сжимающихся, то расширяющихся: силушки много, слишкомъ много, чтобы быть спокойнымъ. – Вскипали страсти въ немъ. Вскипали онѣ и въ толпѣ.

Созерцаніе знаменитой таврокатапсіи, священныхъ прыжковъ черезъ быка, религіозныхъ игръ съ быкомъ, являющихся частью культа быка, наполняетъ душу страстью: роскошью; вовсе не страданіемъ и не состраданіемъ, не жалостью: ревомъ страсти и остротою предѣльною. Окрыляетъ древняго человѣка, одаривая восторгомъ несказаннымъ. Околдовывающій пиръ души. Но коли взлетишь высоко, подобясь Икару, – погибнешь. Лишь для наиболѣе слабыхъ и нездорово-впечатлительныхъ да для неудачливыхъ тавромаховъ быкъ празднествъ сихъ представалъ: мѣднымъ быкомъ, въ коемъ медленно жарились несчастные жертвы.

Пришелъ, пришелъ – онъ, тонкій, худой, жилистый, смѣлый до безумія, безоружный, полагающійся только на свои безпримѣрныя ловкость, силу, проворность. Тавромахъ, бывшій если не богомъ-во-плоти, то избранникомъ боговъ, и потому пользовавшійся почтеніемъ немалымъ. Игрокъ съ судьбою и смертью, въ прыжкѣ надъ быкомъ растягивающійся между бытіемъ и небытіемъ; вылетая изъ бытія, находясь между жизнью и смертью, въ пограничныхъ областяхъ, приземлялся онъ: либо въ жизнь, либо въ смерть. Но ежели и погибнетъ тавромахъ, то смерть сія – самая достойная, самая – для многихъ – желанная, самая благородная, ибо самая богоугодная, жертвенная, благочестивая.