Французский социолог и криминолог Г. Тард пришел к схожему выводу: система добродетелей, как и система преступления и порока, меняется вместе с ходом истории. Заслуживает самого пристального внимания и следующая глубокая мысль, высказанная исследователем: «Преступник – это человек, которого общество, если оно жизнеспособно и правильно организовано, вынуждено бывает удалять из своей среды. Преступник, правду говоря, – продукт столько же социальный, сколько и естественный; он, если мне позволят так выразиться, социальный экскремент. И вот почему в высшей степени интересно изучить ближе, по отношению к каждой эпохе и стране, какого рода люди отправляются на каторгу и в тюрьму, работают на галерах и подымаются на эшафот. Когда состав этого разряда людей начинает изменяться, то это всегда бывает очень важным симптомом. Если общество отбрасывает превосходные элементы, которых оно не умеет использовать… оно страдает опасной болезнью, подобно диабетику, и по аналогичным, в сущности, причинам. В каком обществе нельзя найти в различной степени этого ослабевания? В идеале, общество должно было бы выбрасывать из своей среды лишь отъявленных негодяев, индивидуумов, абсолютно не поддающихся ни ассимиляции, ни дисциплине»[87]. Но до такого совершенства, признает ученый, еще далеко.
Не менее интересен вывод академика В. Н. Кудрявцева: «С одной стороны, не вызывает сомнения, что действия, считавшиеся вредными и опасными для общества, фиксировались в исторической ретроспективе достаточно давно; можно также полагать, что такого рода действия всегда совершались и будут совершаться, пока существует человеческое общество. С другой стороны, понятие “вредных”, “опасных” для общества действий трансформировалось до такой степени, что сейчас трудно понять мотивы некоторых запретов. Например, у древних евреев побивание камнями (по существу – смертная казнь) применялось за такие, в частности, деяния, как идолопоклонство, подстрекательство к нему, жертвоприношения Молоху, чародейство, вызывание духов и др. Надо думать, что люди того времени искренне верили в мистические силы, а официальная религия и поддерживавшее ее государство стремились разрушить старые порядки, произвести, так сказать, “перестройку” в сознании и поведении людей. Были ли перечисленные действия на самом деле опасными для того общества, или их запрет – произвол законодателя? Думается, что имело место и то, и другое, с большим или меньшим перевесом в одну или другую сторону»[88].
Далее В. Н. Кудрявцев приводит любопытное высказывание американца М. Фримана, считавшего, что правовые стандарты, выступая зеркалом общества собственников, «определяют социальное отклонение в соответствии со своей концепцией собственности, а религиозное общество заклеймит определенное поведение как ересь… С неизбежностью могущественные группы преуспеют в закреплении в законе того, что они считают законным, и запретят в законе то, что они не одобряют»[89].
Тем не менее глобальная система моральных норм человечества существует – она сконцентрирована в религиозных заповедях «не убий», «не укради», «не сотвори себе кумира» и т. д., которые рассчитаны на любой вид человеческого сообщества. Это относится как к христианскому, так и к мусульманскому, китайскому, традиционному индусскому праву.
Как подчеркивал русский философ-идеалист Н.О.Лосский, проблема принятия, обоснования и опознания абсолютных ценностей – одна из основных в этике. Ведь от ее решения в значительной мере зависит направленность теоретической разработки всех вопросов морали. Более того, это глубинная проблема реального процесса нравственной жизни, ценностной ориентации массового сознания поколений, корневых мировоззренческих ориентиров в бытующих нравах. Если этику и можно построить, обходясь без абсолютов, то может ли реальная нравственная жизнь людей обойтись без них, без их надежной опоры? Общество, в котором исчезают представления о высших ценностях и идеалах, становится ареной необузданного эгоизма и нравственного хаоса, движется к взаимному непониманию и ожесточению, росту преступности, духовному оскудению внутреннего мира человека. Существует, говорит Н. О. Лосский, запас абсолютных моральных ценностей, с огромным трудом, через страдания и борьбу народную накопленных в истории. Каждая такая ценность, принимая различные формы выражения и частично меняясь вместе с изменением социально-исторической действительности, все же сохраняла свое особое, непреложное содержание, обеспечивающее, между прочим, и преемственность самого исторического развития морали. Забвение этих ценностей, циничное их попрание означает и забвение нравственной перспективы жизни, утрату идеала, угрозу морального разложения личности[90].
В.В.Лунеев в своем знаковом для отечественной криминологии труде «Преступность ХХ века» обращает внимание на следующий показательный факт: анализ истории уголовного права и криминологии свидетельствует о том, что ни одно из действий, которые когда-то и где-то были признаны преступными, не перестало существовать фактически. Их просто со временем перестали считать преступными, декриминализировали. В результате постепенно «перестало» существовать большинство преступлений эпохи Средневековья, «буржуазных» преступлений в постреволюционное и «социалистических» – в постреформенное время. «Незыблемыми, – утверждает В.В.Лунеев, – остаются “естественные” классические деяния (убийства, телесные повреждения, кражи и т. д.), хотя и их дефиниции уточняются и ограничиваются. Но если трансформация оценки людских поступков возможна, то можно ли без утраты человеческой сущности трансформировать десять заповедей, притчи Соломоновы, откровения Нагорной проповеди?». Оставляя читателям возможность самостоятельно поразмыслить над этим вопросом, криминолог далее замечает: «Трансформация “возможного” протекает неоднозначно: исключение отживших свой век составов сопровождается введением новых, причем второй процесс интенсивнее первого»[91].
Все сказанное убеждает в том, что проблемы соотношения зла и преступности оказываются значительно более сложными, чем может показаться на первый взгляд. Это заставило некоторых авторов, в частности Ю.М. Антоняна, констатировать, что преступление не равнозначно злу, хотя они во многом совпадают: не всякое деяние, расцениваемое законом как преступление, есть зло, и наоборот. Преступление, замечает Ю.М.Антонян, имеет свои вполне постижимые основания и истоки, оно, как и зло, привнесено в мир человеком[92].
Еще в далеком прошлом исследователи пытались разобраться в причинах преступности, понять ее суть, выявить механизмы, толкающие человека на совершение преступления. Е. Б. Кургузкина предложила выделить в развитии понимания преступного несколько периодов: архаический, мифологический, протонаучный, собственно научный[93].
С пониманием преступного в первобытном обществе тесно связано понятие «табу», представляющее собой совокупность негативных предписаний. Они, по оценке Е. Б. Кургузкиной, не могут сводиться ни к религиозным заповедям, ни к требованиям морали, поскольку запреты табу лишены обоснования. Доисторический человек был уверен, что если поступит запрещенным образом, то это повлечет неблагоприятные последствия[94].
Античные мыслители рассматривали преступление как следствие вечной антитезы морали и аморального, форму поведения предельно безнравственную, порожденную дефектами человеческой души. В свою очередь, христианский теолог Августин Блаженный (354-430 гг.) считал преступное поведение результатом воздействия на человека злых сил: «Человек свободен в выборе поступков, и лишь под воздействием злой воли, результата вселения в него злых сил, он совершает преступления»[95].
