Мы идем обратно уже целую вечность. Или мы всё время ходим по кругу? А может быть, мы давным-давно уже вышли из пещеры, просто мои глаза забыли, как видеть? Сколько ещё выдержит рассудок? Ноги перестали бояться неровностей, тело уже не реагирует на ушибы. Я не знаю: синяки, царапины, шишки, раны, может, и язвы – где они, сколько их… Всё уже устало болеть. В непроглядной, абсолютной тьме, кажется, тело то ли растворилось, то ли деформировалось, я боюсь забыть: чтобы идти – надо двигать ногами. Иногда, сделав три-четыре взмаха верхними конечностями, вспоминаю, что это руки – они просто болтаются по воздуху и не помогают передвижению, если не опираются о горизонтальную поверхность, или хотя бы напоминающую её. Сначала охватывал ужас, когда с той стороны, куда обращено лицо, оказывалась преграда: носок, колено, ладонь, лоб упираются в нечто и не могут найти способа преодолеть это. Сколько их было, этих преград? Сколько раз мы поворачивали? И точно ли влево или вправо? Или назад? Кажется, я даже не уверен: не идем ли мы куда-нибудь вверх или вниз? Нет, мы не выбрались (это всё-таки даже обнадёживает – есть еще цель), пальцы то и дело чувствуют на уровне плеч, головы что-то всякое, но неизбежное: твёрдое, рыхлое, холодное, скользкое, вязкое, гладкое, острое, с выступами и выбоинами, просто шероховатое… И когда ладоней касается ничто, всё равно на плечи, затылок давит близкое, тесное присутствие.

Я ещё помню, ещё помню, как осторожно ставил ногу, боясь споткнуться, упасть в яму, как медленно передвигал ступни, не отрывая почти от земли, как держал руки всё время вытянутыми на уровне лица – чтобы не повредить чем-нибудь случайно особенно глаза. Всё. Теперь всё равно. Нет. Почти всё равно. Я теперь не боюсь упасть. Теперь охватывает чуть ли не наслаждение, когда всё тело впечатывается не в пустую тьму – в нечто более-менее определённое, осязаемое. Когда вспоминаешь: сухо, мокро, холодно, тепло, скользко, липко… И в ноздри пробивается какой-нибудь иной запах, чем тот, который уже ничто. Который уже – ты сам. Не то чтобы руки устали тянуться и искать, осторожничать, просто в этом нет необходимости. Кажется, уже не только вся кожа, волосы, но и пропитанная грязью, и сыростью, и затхлостью одежда чувствуют, с какой стороны преграда ближе, чем длина шага.

Эти стены, поверхность, то пологая, то вертикальная, эта замкнутость не просто окружающее нечто, это – жизнь. Единственная опора. Я устал от неё, я её ненавижу, но, если всё это исчезнет, отступит, пропадёт и останется только тьма, рассудку не за что станет цепляться. Правда есть ещё звуки. Эти изматывающие своей неравномерной монотонностью, как шаги по шпалам, звуки. Всхлип, чавканье, стук, шарканье, сопение – звуки, производимые нашим движением. Мы так привыкли молчать, что уже не вскрикиваем от неожиданности или боли.

Эллис и Мэт сейчас идут за мной, сохраняя ритм, как эхо, больное, охрипшее, уставшее, но добросовестное эхо. Нам есть, наверное, о чём поговорить, и, вроде бы, ещё достаточно сил для осуществления добавочных движений, но мы словно забрели в какой-то непроходимый тупик. Я замолчал первым, когда понял, что вынужденная слепота сделала нас словно глухими. Наш разговор стал выглядеть так странно, будто мы все идем разными дорогами, всё больше отдаляясь друг от друга.

Рассудок Эллис всё-таки покачнулся: она всё время говорила о том, что видит. Это ужасно – здесь нет источника света. Мы не собирались забираться вглубь, просто заглянули в такой заманчивый грот, а когда повернули обратно, видимо, зашли в какое-то ответвление и заблудились. Темнота запутала нас совершенно, а все наши вещи остались снаружи. Да впрочем, у нас и не было с собой никаких фонарей. До темноты мы собирались уже быть дома.

А кстати, странно, я как-то забыл об этом. Почему совсем не слышно было шума волн? Пусть на море мертвый штиль, иначе мы не рискнули бы отправиться покататься вместе с Мэтом – он совершенно не выносит качки – но ведь волны не могли абсолютно бесшумно плескаться о скалы? Мы сделали буквально несколько шагов – и свет исчез. Неужели от неожиданности мы все оглохли разом? Ведь кто-нибудь должен был слышать море? Я не помню. Не могу вспомнить, слышал я плеск или нет? Не помню. Должен был слышать. Кто-то из нас троих непременно должен был слышать! Это всё темнота. Она оглушила. Хотелось найти непременно свет. Свет, а не шум волн. И я пошёл искать свет. Это я помню. Я и теперь хочу, кажется, найти именно свет, а не выход из пещеры.

Да, уже как-то прочно укоренился страх от того, что там, снаружи, тоже непроглядная беззвездная и безлунная ночь – иначе не может и быть. Иначе невозможно уже представить. И я всё время думаю о том, что выход может обернуться ещё более страшной бедой: тот, кто окажется у выхода первым, обязательно провалится в эту ночь. И как мы будем его искать тогда? Мы же не сможем увидеть, в какую сторону отнесут его волны. И сможет ли он от неожиданности справиться с ними? И кто будет первым? В этой темноте мы даже не рискуем обходить друг друга.

Звуки погасли… Мэт и Эллис, кажется, одновременно со мной почувствовали очередной тупик. Я провел ладонями по шероховатым, совершенно сухим на этот раз камням – так и есть. Мы просто молча разворачиваемся – теперь первой идёт Эллис, она замыкала шествие.

Нет! Только не ЭТО! Что угодно, только не эти пустые глаза! Эти потухшие зрачки – нет ничего ужаснее. Скорее – не видеть. Пусть лучше ЭТО будет за спиной. Всё-таки не так жутко. Когда я первый раз увидела таким его лицо, я отвернулась рефлекторно и побежала прочь. И тут Уин закричал, чтобы я не шла так быстро, потому что в темноте могу напороться на что-нибудь острое или споткнуться. Я остановилась. Я подумала, что ослышалась. Конечно, на бегу можно споткнуться, но почему в темноте? Я, кажется, так и спросила: «Почему в темноте?» Я повернулась к нему лицом, чтобы спросить, почему он так сказал, но поняла всё сама…

Уин не понимает, что он ослеп. Даже не ослеп, нет – это что-то вовсе невероятное. Я видела глаза незрячих: в них неприятно смотреть, но они всё же отражают блики света, а не эту жуткую муть, будто подёрнутую пылью. Я стояла не в силах ни пошевелиться, ни сказать что-нибудь. Не помню, сколько я так простояла, но Уин сказал, что я теперь должна постараться идти первой. Я не сразу поняла, что он имел в виду, но он шёл на меня медленно, не собираясь останавливаться, и я повернулась к нему спиной и пошла вперёд.

Он давно уже молчит. Не разговаривает, не отвечает на вопросы, будто оглох. Я сначала так и подумала, но, видя, как искажается мукой его лицо (когда он не отвечал на вопрос, я поворачивалась к нему, думая, что так лучше слышно), я поняла: он просто не хочет слышать. И самое страшное – Уин не может смириться не с тем, что не видит он, а с тем, что вижу я. Я пыталась предупреждать его об опасностях, грозящих ему, когда он готов был то провалиться в расщелину, то наступить на змею – он начал злиться! И ведь как? Как объяснить незрячему, что опасность, которая есть рядом, но его не поглотила, всё-таки есть! Как?

Я не понимаю, почему он всё ходит и ходит бессмысленно, тупо по этой пещере. Я пыталась объяснить ему, что давно пора уже вернуться. Скоро сядет солнце, и тогда действительно мы можем тут заблудиться – у нас нет с собой ни фонаря, ни даже спичек. Но Уин упрямо твердит, что мы должны, непременно должны найти свет. Я не понимаю, какой свет он хочет найти. Тут очень мрачно и иногда, когда мы удаляемся от входа довольно далеко, особенно после нескольких поворотов, становится совсем темно. Я всё время боюсь забыть направление – здесь так много ходов и разветвлений. К счастью, они все не бесконечны, и когда Уин в очередной раз упирается в непреодолимую преграду, он разворачивается и я пытаюсь вернуться обратно. Но как только я подхожу к вожделенному выходу, я останавливаюсь, чтобы подбодрить Мэта и… Каждый раз, неизменно слышу удаляющиеся шаги и вновь, оставляя сына, бросаюсь к мужу. Мои силы совершенно уже на исходе! Сколько времени я ещё смогу терпеть эти нескончаемые муки?