Это чувство было мимолётным, но мне хотелось удержать его, как иногда раньше порой хотелось удержать последние минуты неподнадзорности и свободы, когда я ехала на одно из случайных своих мест работы, вскоре уже – ненавистных мне, куда я устраивалась и откуда увольнялась спустя несколько месяцев или даже недель; я тогда старалась не думать о том, куда я еду, старалась хотя бы последние минуты, хотя бы немного ещё, в мыслях, побыть свободным человеком.

Теперь я ехала домой.

Большая часть моих вещей ещё оставалась в чужой квартире, и я боролась с желанием бросить оставшееся там. Вещи, казавшиеся мне когда-то нужными, которые я выбирала и покупала, когда мы с А.Д. были вместе, теперь не вызывали во мне ничего, кроме чувства усталости. Я не хотела ими владеть. Я хотела о них забыть.

Поезд мчался через тоннель, в окне, в мелькании огней, я видела своё лицо, неподвижное, застывшее и бледное.

И в детстве, и подростком я была стеснительной и тихой. Молчаливой. Ничем не примечательной, во всяком случае, внешне.

В школе я была незаметна, и в классе на меня никто не обращал внимания, я терялась среди более ярких девушек. Но Якоб этого не знал, ему не было до этого дела. Он считал меня красивой, я ему нравилась. То, что так не нравилось мне во мне самой – кажется, это его как раз и привлекло.

***

Уже тем летом я стеснялась того, что выгляжу скромной.

Потом, в старших классах и после, я тратила много сил, чтобы не выглядеть так просто и блёкло. Скромность и робость казались мне язвами, которые нужно было скрыть во что бы то ни стало.

Я помнила, как два года спустя я познакомилась с тем человеком, врачом, который вскоре стал моим первым мужчиной.

Он мне сразу не понравился, и внешностью, и тем, как он держал себя со мной. У него была какая-то насмешливая и полная лёгкого презрения манера держаться, и я тоже стала насмехаться над ним в ответ. Его это не обижало и не выводило из себя. Помню, мы дошли до какого-то парка. Совсем близко, на соседней аллее, был павильон с напитками и едой, и он, хрустя гравием, направился туда, оставив меня на скамейке. Перед тем как уйти, он сказал, что, наверное, уже не застанет меня тут, когда вернётся. Я, конечно же, собиралась сбежать, но после его слов осталась и дождалась его.

Я не сбежала, как мне кажется, не потому, что он так уж сильно задел моё самолюбие, с лёгкостью разгадав мои намерения. Скорее, в тот момент я играла роль, и эта роль требовала от меня – как мне казалось – такого поведения. Помню, что я смеялась не переставая. Я играла роль легкомысленной и беспечной девушки, должно быть, немного пропащей.

Этого моего смеха, кажется, хватило до третьей нашей встречи, и он тут же бросил меня, как только я перестала смеяться.

Может быть, такое с девушками не так уж и редко случается: когда они притворяются не такими, какие они есть. Эта роль была не единственной, потом я играла другие роли, разные, и совсем не похожие на эту. Даже А.Д., знавший меня совсем недавно и, казалось бы, знавший меня хорошо, считал меня совсем другим человеком, такой, какой я хотела казаться.

Я и теперь постоянно ловила себя на мысли, что не знаю, как должна реагировать даже на самые простые столкновения с реальностью, не знаю, кто я и какая я есть. Словно я всё ещё боялась, что меня разоблачат.

Я смотрела на своё отражение в оконном стекле. Подробностей было не различить, только очень бледное пятно лица, тёмные провалы глаз.

Я подумала: Якоб заметил меня такой, какой я была на самом деле. Какой, наверное, и осталась.

Странно было думать, что я была настоящей, когда была незаметной, молчаливой и блёклой, такой, какой я себя так не любила; странно было думать, что это не противоречит моей природе, как я считала долгие годы потом. Скорее, хотела считать, чем считала на самом деле – стоило признаться себе в этом наконец.

Можно было, наконец, перестать бороться с собой.

8.

Листья – ещё зелёные, когда я выглянула из окна нашей комнаты в день своего возвращения домой – начали желтеть, и осень за последние дни заметно повернула к холодам.

Я слышала, что моя мать на кухне, слышала звуки телевизора.

Я отошла от окна.

Эти две недели были похожи на бесконечный парный танец – существование вместе с другим человеком на тесном отрезке пространства.

Моя мать, мне казалось, была рада моему возвращению и старалась освободить для меня место, сделать так, чтобы я не чувствовала здешней тесноты. И тем не менее я всё время невольно знала, где находится и что делает моя мать, краем сознания отмечала её перемещения, подстраивалась под её дневные ритмы, находилась с ней в постоянном, непрерывном взаимодействии, которое не прерывалось, даже если мы молчали. Даже когда кто-нибудь из нас спал.

От этого танца порой можно было сойти с ума, даже если человек знаком тебе с детства, и ты привык к нему ещё тогда, в те годы.

Теперь я чувствовала себя слишком большой, слишком чужой для этого дома. Я словно бы не влезала в него.

Иногда я выходила в город без всякой цели или брала с собой работу, чтобы делать её где-нибудь вне дома – в читальном зале библиотеки или в кафе соседнего торгового комплекса, где можно было часами сидеть с одной чашкой кофе, не привлекая к себе внимания; иногда я сидела в кафе с открытия до начала дневного наплыва людей, даже и вовсе ничего не заказывая. Денег у меня почти никогда не было. Эти скитания по району и по городу, эта неприкаянность, напоминала мне мои школьные годы, когда я пропускала занятия или просто не хотела возвращаться домой и часами без цели бродила по улицам.

Я подолгу бродила по городу и тем летом. Кажется, пешая ходьба стала для меня своеобразной формой жизни, я жила в движении, перемещаясь по городу в произвольных направлениях, согласно интуитивным маршрутам, и на ходу думала, мечтала, даже сочиняла что-то. Пространством я отмеряла время, и мои передвижения по городу, кажется, не имели иной цели; больше мне некуда было себя деть, и я растворяла себя в движении.

Когда я повстречала Якоба, я тоже совершала движение по одному из своих бесконечных маршрутов. Я шла, и это было моё обычное состояние, это больше нельзя было даже назвать занятием.

9.

Иногда чтобы прояснить для себя что-то, мне нужно было созреть. До определённого момента я могла жить иллюзией, пребывать в иллюзии, даже отчасти сознавая, что это иллюзия, но не стремясь прояснить ситуацию для себя. Потом, в какой-то момент, желание знать правду перевешивало.

Я зашла в торговый комплекс, поднялась по эскалатору и села за один из свободных компьютеров, стоявших в коридоре перед освещённой витриной книжного магазина. Снаружи лил дождь, по тротуарам стекали потоки воды, машины со включенными фарами неслись сквозь дождливые сумерки, поднимая фонтаны брызг. Пока я шла сюда, дождь промочил меня насквозь.

Я оплатила полчаса и вышла в интернет.

За соседними компьютерами несколько мальчишек, здешние завсегдатаи, играли в компьютерные игры; до меня долетали звуки стрельбы и стук их пальцев по клавиатуре, но между собой они не разговаривали, кажется, они были полностью поглощены игрой.

Кажется, долгое время, почти втайне от самой себя, я думала, что Якоба могли посадить из-за меня. Может быть, мне нравилась эта мысль, может быть, она мне льстила, и я не слишком стремилась выяснить правду. Задним числом это казалось не столь уж важным. Может быть, подспудно я боялась разочарования.

Кроме того, не думаю, чтобы мне часто за все эти годы попадался в руки уголовный кодекс.

Так или иначе, правда разочаровала меня даже сильнее, чем я могла ожидать.

Уголовный кодекс всё называл своими именами. Мой возраст в тот год был «возрастом добровольного согласия»; я наконец произнесла и другие слова: «интимные манипуляции» – так называлось то, что было между нами, он «склонял меня» к интимным манипуляциям. Я подумала: всего лишь один случай из многих и многих между взрослыми мужчинами и несовершеннолетними, будь то юноши или девушки; девушки чаще.