Паспорт Риты
Я видела ее всего пару раз. И надеюсь, что больше не увижу. Рита немного старше, но у нее старушечьи глаза: впавшие, с желтоватыми белками, в которых плавают застывшие зрачки, и веки сине-черные, как от наколок. Рядом с ней мне стыдно за «пухлость». Рита мелкая, худая, похожа даже не на чахлое дерево, а на неприжившийся кустарник, которому ветер искривил ствол влево. Руки – веточки с тонкими прутиками, суставы похожи на побитые морозом почки, жилы точат короеды… И вены неживые, похожие на темные русла грязных городских ручьев. Здесь она добровольно.
Каява вроде бы презирает Риту. Тогда почему после встреч с ней говорит: «Она сделала правильный выбор» или «Не каждый способен победить самого себя»?
Город отгородил ее от нас двумя мостами, промзоной, частным сектором с пустыми глазницами землянок, облупленными заборами, калитками, поющими однопетельно, ржаво, заупокойно. Ее домом с крышей, поехавшей по диагонали, город и заканчивается. Хотя это и не Ритин дом вовсе, просто она его выбрала, а город позволил. Когда-то Рита жила в центре, в квартире, где светло и просторно, вместе со светловолосыми мужем и сыном и просторным вширь котом.
– Хорошо жила, – рассказала мне Рита. – Но очень скучно. Мне всегда было скучно, с детства. Сначала, конечно, всю эту семейную тягомотину пробовала заливать алкашкой. Выпила, проблевалась, похмелилась, заснула. Быстро надоело. Нашла чем заменить синь, мужа, сына. Они заменили меня другой мамой. Все верно, семья не терпит пустот. Неужели ты никогда не хотела заглянуть «за»?
Я говорю – мне и обернуться-то пока страшно.
– А я очень хотела. Но ведь этот город не окончательное «за»? Когда вернуться на старт, да что там на старт, даже просто остановиться нельзя, хоть на неделю, хоть на пару дней, тогда остается одно – разогнаться по полной. Для «за» не хватило пол-ляпки, барыга ссука…
Она не понимает, что хватило.
У Риты на завтрак, обед и ужин «кола», она не соблазняется нашей едой, отмахивается – отвали, нет аппетита. К газировке ежедневно положен граммовый десерт. Только Каява может выдержать процесс приготовления в ложке. А меня тошнит, выворачивает наизнанку, и слова отца бьются, бьются в висках: «Никогда, слышишь, никогда, нельзя, нельзя…».
Каява говорит, что ее «за» воняет выгребной ямой, в которой горизонт ограничен бетонными кольцами. А свое «до» она сжигает сама, он здесь ни при чем. Рита плавит свое лицо зажигалкой, уничтожает даты, имена, и они улетают прочь маленькими красными мотыльками.
– Пока есть паспорт, есть надежда, – объясняет Каява. – И у заброшенных домов иногда появляются новые хозяева, и выгребные ямы чистят.
Но Риту это не волнует. Она хочет только заглянуть «за». Добровольно.
Для Каявы она не чушпанка. Единственная. Он никак ее не называет. Просто «ты». Как будто она не заслужила даже «чушпанки».
Я тебя знаю
Так необычно здесь встретить кого-то из того, другого города. Еще страннее тут разглядеть его по-настоящему, наблюдая из-за бетонных углов и кустов шиповника. И вспоминать, как однажды залепил мне в лицо футбольным мячом, как споткнулся об меня на лестнице, как попросил взаймы, чтобы сводить в кафе самую худую и от того самую красивую девочку в школе, а деньги не отдал – и ведь не подавились! Давно это было, с той поры у него расперло бицепсы, а у меня все остальное. Он сильно похорошел, я сильно раздобрела. И теперь подойти и сказать такие редкие здесь слова ох как непросто. Но очень хочется, вдруг ответит «я тебя тоже».
Он – Никита. Сдает капитану Каяве цепного бога и заколачивает дверь. Дверь за холстом паутины, паук так долго тянул лапки к запутавшейся мухе, что сам засох. В стайке у всего свои формы существования: известь в ведре окаменела, а картошка хочет расти, ржавчина накинулась на грабли, как будто они в чем-то виноваты, старая шуба бросается в моль собственным мехом, ботулизм в банке пьет мутный рассол и закусывает огурцами. Чтобы стаечная жизнь не вырвалась, надо всадить дюжину гвоздей, утопить шляпки в трухлявом дереве. Чтобы дешево не блеснул серебряный Иисус от нежданного света фонарика.
Так легко заговорить с Каявой, с Колей, назвать чужую бабушку просто бабушкой, даже Рите можно что-то сказать. А с Никитой очень сложно. Между нами углы и колючая проволока шиповника. И худая красивая девочка, съевшая в кафе мое подростковое счастье.
Я подглядываю за Никитой, за мной бдит Каява. Это ни черта не любовный треугольник. Каява тащит меня на игольную каторгу со словами «офигевшая чушпанка», а вечером заставляет пить из фляжки.
– На гауптическую вахту посажу! – обещает мне Каява.
– На губу, что ли? – переспрашиваю я.
– Губа у бабы. Сказал же, на гауптическую вахту!
Под его взглядом чувствую себя толстым насекомым, которое истребляют дихлофосом.
Каява не верит, что я просто хочу забрать давний должок. За эти годы такие проценты накапали! Пусть теперь Никита расплачивается серебром, я спрячу Иисуса – никакой Каява не найдет! Я тоже хочу иметь в этом городе хоть что-то ценное! То, что не чернеет от этого городского времени.
Четвертая ночь без сна. В лампочке вот-вот лопнет от накала красная нить. Чайник ворчит на кухне «зря, зря, зря». Зеркала вертят меня перед собой и бесстыже полнят. Город сдерживает солнце за многоэтажным забором. Утром быстро сунуть сережки Каяве и вместо леса бежать к Никите, поклясться кровью на цветущем шиповнике и на одном дыхании сказать всего три слова: «Я тебя знаю». И, опоздав по местному времени на час или навсегда, ничего не услышать в ответ.
Никита пробыл в городе всего пять дней. А я уже отслужила срочку. Так говорит Каява. И еще, что я дура. Я плачу и верю ему.
Капитан Каява
Если б за каждого горожанина давали бы по звезде, до какого бы звания дослужился Каява? Ответ – до капитана. Кем сюда пришел, тем и останешься. Да и вообще у него нет звезд, только их тени.
Четыре звездочки остались в серой горной пыли, которая от дождей превращается в глину. Дожди сменяло раскаленное солнце, в глине запекались танки, БТРы и люди. По глине с грохотом катились новые дни. Снова шли дожди, снова жарило солнце. В тех местах было много черепков.
Каява поделится последним куском хлеба. А пулями нет. Пули закончились, горы захлестнули каменной удавкой. И хотелось одного, чтобы быстро… Но жизнь пристала, как засохший бинт к ране. Со связанными руками не оторвешь.
Наше чушпанское бытие поделилось надвое, а у Каявы натрое: мир, война, город. Про войну рассказывает без подробностей, смачивая горло из фляжки. На его войне у городов и сел чужие названия. Названия чужие, а земля наша. Каява говорит, что после той войны это только наша земля. Я понимаю, о чем он. У капитана есть карта. На ней горы, ущелья, перевалы, долины, снова горы. На ней нерусские названия написаны русским языком. Он показывает ее мне и Коле, разгладив горы и ущелья на скамейке во дворе. На карте серые бумажные морщины, названия нескольких кишлаков стерлись, по речке плывет табачный мусор, в долине бурое пятно – траву скосили.
Я ведь знаю о той войне. Знаю, она закончилась. Каява говорит, что я глупая чушпанка и что война лишь притихла, на время. И теперь я боюсь и красных сапог, которых неясно сколько, и притихшей войны, после которой забыли посчитать рядовых, сержантов, лейтенантов… Хочется обнять Колю за плечи, угостить самой вкусной шоколадной конфетой. И хочется чуть ближе придвинуться к Каяве. У меня нет повода не доверять капитану Каяве.
Про мир Каява рассказывает и того меньше. Был женат, был сын, и кошка была, про кличку которой мне говорить не хочется. Хотя почему был? И сейчас женат, и сейчас растет сын, и даже кошка, наверное, все так же сидит на форточке и слизывает капли дождя с лунного блюдца. Просто его семья в другом городе. Как-то раз Каява скажет, что больше хотел дочку, чем пацана.
