– … как разбогатеть? А украсть цветной ксерокс и напечатать баксы.

– Э, послюшай! – Генка хочет, видимо, подсказать, какой ксерокс для этого лучше подходит.

– Тихо! Если боязно печатать баксы, продать цветной ксерокс. Ну, как?

– О! Я много тут выслюшиваю анекдотов, но всё такая пошлятина… Не при Миле пересказывать.

– Закономерно. Животный солдатский юмор – на что ещё способны вы, мужики, в такое время?

Застучали табуретками, сгрудились возле Милки, наперебой угощая куревом, а Толян, протискиваясь мимо Сураева на выход, больно проехался по его бедру твердой штуковиной в кармане. Так, так… В кармане пиджака. Свой «Макаров» Сураев оставил дома, да и вообще уж года полтора как не доставал из тайника. Сегодня к тому же предчувствовал, что в комендантский час их вечеринка не впишется.

Ну вот, опять накатило! Откуда постыдный страх? До дома рукой подать. А нарвёмся на патруль – зачем им палить? Пьяная компания, приличные люди, дама. Чего бояться – ночёвки в отделении? Документы с собой, а после выпитого, глядишь, отрубимся и на нарах.

Рядом стукнуло. Генка открывает форточку.

– Не идешь курить, Гена?

– На сегодня хватит. Достаточно и дыма из коридора, Сашок.

– Я заметил: ты и не пьёшь почти.

– Вынужден… как это…? Ограничить себе эти удовольствия.

– Потребности. В такое время это потребности.

– Ну, пускай потрэбности. Хуже, что и не радует меня спиртной продукт – не то, что в молодые годы. Ты помнишь ли, Сашок, наш «Биомицин»?

– «Билэ мицнэ»? Как его забыть?

– Да-а‑а… Теперь-то понимаю: дрянь дрянью, а тогда… Сколько чистой радости приносило!

– Чистой? Гм…

– Знаешь, Сашок, тогда чистой всё-таки… Недавно то вино вспоминал. Зато другие удовольствия остались. А дэвушки! Ваши дэвушки… Я помнил про них все эти пятнадцать лет. Э, послюшай, они сейчас ещё прекраснее, – знаешь, такой отчаянной красотой!

«И доступнее» – мысленно продолжил Сураев. Его кольнуло таки. Умом-то давно, ещё в студентах, понял, что глупо злиться на девушек, вешающихся на шею иностранцам. Если патриотизм такой, он нелеп. Если ревность племенного быка, она нелепа вдвойне. К тому же на носатеньких, поведения серьёзного, ассириек никто, насколько ему известно, и не покушается. А остальные – потому-то и хороши, что здесь столетиями кипят, смешиваясь, расы и культуры. Генка, значит, как был бабником, так им и остался. Вот только болтовни этакой за ним раньше не наблюдалось.

– Ты напрасно открыл форточку. Теперь весь дым вытянет сюда.

– А я прикрою дверь. Вот так. Послюшай, а ты бросил курить?

– Да. Когда началась наша свистопляска. Зарплату сожрала инфляция, сигареты исчезли. Потом появились у спекулянтов, и надо было ещё бегать, где-то доставать…

– Но ведь все были в таком же… в ситуации.

– Мне унизительна была именно ситуация. Да и давно хотел бросить.

Громовой хохот Толяна за дверью, потом хихиканье Ошки. Солдатские анекдоты имеют успех.

– А тепэрь, когда этого добра хватает?

– Так бросил же. Вот во сне иногда курю и злюсь на себя, что не выдержал характера.

– И что ты куришь?

– Как что?

– Какие сигареты, мне интерэсно, ты куришь во сне?

– Знаешь, мне и самому стало интерэсно… Прости, Ген, я нечаянно собезьянничал… А курю мои любимые, «Родопи». Бывает, что и «Ту‑144», но тогда сержусь, что во рту кисло.

– Следовательно, эпоха американских сигарэт прошла мимо тебя.

– Не совсем. Помнишь, в самом конце шестидесятых, «Мальборо» за тридцать пять копеек?

– Ну, я курил «Приму», это вы, пижоны… Похоже, ты не разбогател за эту заварушку, Сашок.

– По мне, что ли, не видно?

– Не сэрдись, среди ваших ассирийских миллионеров модно ходить в калошах, привязанных веревкой.

– Сейчас уже не модно, говорят.

– Ваши теперь контролируют половину Крещатика.

– Ту, что больше пострадала. Развалины. Но ко мне это не имеет отношения, Гена. Я худая овца в жирном ассирийском стаде. Вот так.

– Выходит, Сашок, что на дядю ты не работаешь?

– Бог миловал… И не нужно мне на ночь страшилок, Гена.

Над головами бухнуло. Неужели шальная ракета и попадание неподалеку, в квартале? Нет, можно расслабиться: наверху танцуют, с позволения сказать.

– Как там, Сашок, у … э… у Хармса? Вот, кажется:

Тра-та-та…

Созвездья форму изменили,

А сверху слышен крик весёлый…

– …И топот ног, и звон бутылок.

– Недооцениваете вы свою культуру.

– Чью, Гена?

– Русскую!

Сураев подумал, что скорее всегда переоценивали, однако возражать не стал.

– Э, послюшай, как ты думаешь, почему за эти годы я так мало жил в Грэции? Ницца, Лондон и даже Аляска. Да, полгода на Аляске… А ларчик просто открывается, Сашок. Греки очень скучные люди – вот почему. У каждого куча детей – ну, это скорее плюс, согласен… Ходят в церковь, пьют, как птички. После обеда поголовно спят! С их точки зрэния мы с тобой, Сашок, гм… развратники и пьяницы. Но я развлекаюсь, нашел себе так-у-у‑ю игру…

– А помнишь, как я спёр для тебя на военке боевой устав «Взвод, отделение, танк» и мы с тобой мечтали высадиться в Греции прогонять «чёрных полковников»?

– Да ну! Ей-Богу, не помню… Но никогда не забуду, как меня попросили из общежития и мы с тобой жили в твоей комнатке на Чкалова. За мной должок – помню, помню…

Неужели он не помнит и грустного финала той идиллии? Тогда Генкиной памяти можно только позавидовать… Что? Для чего это Генке?

– Да, кандидат, защитился по социологии. По-прежнему в той же лаборатории, маракую потихоньку со статистикой.

– В унивэрситете то бишь. Нужный ты человек, Сашок. И ещё хотел спросить, и лучше, пока эти черти не вэрнулись… Почему не написал мне в Грэцию, ведь Мила передала тебе адрес?

– Верно, передала, – Сураев взглянул прямо в карие глаза, окруженные мудрыми морщинками. – Вначале, помнится, всё руки не доходили. А потом уже, как лондонский твой адрес получил, просто побоялся. Стоял тогда уже на очереди в совете, защита на носу. А ты в русской редакции «Би-би-си»…

– Однако же не в «Свободе».

– Отсюда большой разницы не видели.

– Спасибо, Сашок, что честно сказал. И ещё вот о чём хотел я тебя спросить. В каких, Сашок, ты отношениях с вашим ректором? С академиком Сокирко, я имею в виду?

Сураев расхохотался.

– Ну, ты, Гена, и забурел! Это у тебя отношения с разными ректорами, а я своего только видел издалёка пару раз. Правда, в первый раз в интересной ситуации, могу рассказать, коли хочешь.

– Валяй, Сашок.

– Это когда у нас тут объявили первые демократические выборы в Раду, на конкурсной основе. Подходит ко мне профорг, говорит: «Распишись напротив своей фамилии». Оказывается, наш ректор выдвинул себя в депутаты и проводит предвыборное собрание в бывшем музее Ленина…

– Губа не дура! До революции – Педагогический музей, в революцию – Центральная Рада.

– Ну да. И всю вторую смену, студентов, и преподавателей, согнали в круглый зал. Сокирко рассказал о своём босоногом крестьянском детстве, а потом стал на сцене в позе древнегреческого кулачного бойца, только руки опустил. Ждёт вопросов. И тут протягивает мне профорг полоску бумаги с напечатанной на ней строчкой и шепчет: «Давай, Сураев, задай вопрос». Я послал его, тогда профорг сам, с пафосом, будто Ленин с броневика, прочитал.

– Ого! Дэмократия на марше!

– Но он пролетел, ректор. Баллотировался по округу, где наши студенческие общежития, думал, что все студенты, ему подчинённые, автоматически за него проголосуют. Не на тех напал.

– Здорово! Вот моя карточка, там телефон в номере «Ярославны». Есть у меня сотовый, но не хочу, чтобы ты платил за звонок.

– Да уже давал ты телефоны… Напиши мне лучше, в каком номере живёшь. Телефоны нынче…

– В «325». Х‑ха! Помнишь?

– А… Москвичка Света? Что для обмена опытом приезжала? Это когда у тебя очко заиграло и ты помчался проверяться?

– А ты, подлец, бродил вокруг и завывал: